Линн Грэхем - Крещение огнем
О Боже, что я натворила… что я натворила?! — мучительно спрашивала она себя. Как могла я допустить такое? Как случилось, что самый безобидный обед вдруг привел к таким ужасным последствиям?
Но она знала. О да, она знала. У Рафаэля ничего не бывало просто, никогда и ничего не происходило так, как могло показаться с первого взгляда. Он, наверное, сейчас смеется над ней, над своей бывшей фригидной женой, которую теперь он может заставить дрожать и кипеть, просто коснувшись ее пальцем. Ей стало до слез жалко себя.
Желая скрыть от него свою ранимость, она решила продемонстрировать ему свое полное безразличие. Сейчас, вспомнив методы, которые для этого избрала, она даже съежилась. Горечь и ревность довели ее до крайности, и вот теперь он был вправе думать о ней как о неразумном подростке. В ресторане, почувствовав ее слабинку, он воспользовался испытанным приемом и нанес ей удар в самое уязвимое место. Что ж, по крайней мере она может утешать себя мыслью, что все это старо как мир. К тому же Рафаэль имел привычку бороться до конца. Для него все средства хороши; мысль о форе более слабому противнику ему, видимо, даже и не приходила.
Она плохо переносит алкоголь, а он все подливал ей и подливал, слушая, небрежно откинувшись на стуле, ее болтовню, которой она выдавала себя с головой. Видимо, он прекрасно понял, что она не в состоянии оценивать свои поступки. Но странным казалось ей то, что он сознательно ее соблазнял. В конце концов ее столь долго сдерживаемые эмоции взяли верх…
Не чувствуя пальцев, она накинула халат. Женщины типа Карен влюблялись по крайней мере по четыре раза в год. Карен легко скользила по сверкающей поверхности любви, ловко избегая малейших столкновений. Саре же «посчастливилось» попасть на улицах Парижа в переделку, сравнимую разве что с тяжелейшей дорожной аварией, и вот с тех пор она так и живет в зоне повышенного риска.
Пять лет назад она заперла свои чувства к Рафаэлю на замок, а ключ забросила подальше. И теперь скорее позволит сжечь себя на медленном огне, чем сознается в своих чувствах. Любить мужчину, нанесшего тебе удар, — дурной тон. Но поскольку обмануть себя ей не удавалось, то приходилось мириться с собственной презренной слабостью. Она любила Рафаэля как и раньше, и любой психолог сказал бы ей, что она просто мазохистка. В конце концов, с неожиданной горечью созналась она себе, Рафаэль даже и не представлял, что он с ней сделал.
Его открытая война с отцом дорого ей обошлась, и даже простое воспоминание об этом заставляло ее содрогаться. Она предпринимала неимоверные усилия, чтобы загнать назад, в темный угол, воспоминания о тех кошмарных днях, когда у нее отняли самые элементарные человеческие права. Потеря физической свободы и ужас от сознания собственного бессилия несколько притупили боль, причиненную ей неверностью Рафаэля. Чувство самосохранения отодвинуло гордость на второй план. Сара поняла это только через несколько недель. Запертая в четырех стенах, лишенная какого бы то ни было общения с внешним миром, она очень скоро сообразила, что ее единственным союзником в борьбе против отца мог быть только Рафаэль. А он все не приходил и не приходил, и дракона было некому убить. Потеряв последнюю надежду, она похоронила себя и вернулась вновь к жизни лишь через какое-то время. До сих пор она все еще временами просыпалась среди ночи в холодном поту.
Но вот теперь стало ясно, что Рафаэль не хотел ее бросать, и ее защитная оболочка, состряпанная из горького антагонизма и недоверия, дала трещину. И вот… вот результат того, что она вновь доверилась Рафаэлю, подумала она, осматривая смятую постель. Это катастрофа. Сердце у нее упало, и она зарделась от стыда. Слава Богу, у него хватило порядочности уйти прежде, чем она проснется. Толкнув дверь, она вышла в холл и так и приросла к полу.
На нее смотрело три пары совершенно одинаковых темных глаз. Джилли и Бен, скрестив ноги, сидели подле Рафаэля.
— Я… я думала, что ты уже ушел, — запинаясь, произнесла она.
— Мы пришли уже очень давно, — бодро сказал Бен. — Но мы не шумели, чтобы не разбудить тебя.
— Надо было меня разбудить.
Нервно завязывая халат, Сара всячески избегала его взгляда. Что в нем? Насмешка, триумф, презрение? В общем, это не имеет никакого значения. Никогда ей не забыть того, что произошло между ними всего лишь пару часов назад, когда она буквально рыдала от удовольствия в его руках.
— Мы были заняты, — сообщила ей Джилли. — Папа рассказывал нам сказку.
— Папа? — перебила ее Сара, сраженная легкостью, с какой ее дочь произнесла это слово.
Бен взглянул на нее так, как мужчина смотрит на глупую женщину.
— Как ты могла переехать и не сказать папе, где наш новый дом? Папа не знал, где нас искать.
Джилли мудро поддакнула:
— Мы потерялись, а теперь папа нас нашел, и теперь мы будем семьей.
Сара скрипнула зубами.
— А разве втроем мы не семья?
— Но ведь мы же похожи на папу, а не на тебя, — возразил ей Бен, с обожанием глядя на отца и не понимая, что причинил матери боль. — И на дедушку с бабушкой мы не похожи.
— И мы теперь испанцы, потому что папа — испанец, — важно заявила Джилли. — Испанцы живут в Испании и говорят по-испански.
— Насколько я понимаю, этнические проблемы были у вас главным пунктом в повестке дня, — поджав губы, сказала Сара.
Джилли вдруг опять начала болтать, но Рафаэль жестом заставил ее замолчать.
— Идите-ка поиграйте к себе в комнату, нам с мамой надо поговорить.
Сара с изумлением смотрела на двойняшек, которые, не проронив ни слова, встали и смиренно отправились к себе в комнату. Им очень не хотелось этого делать, но возражать они не стали. Рафаэль держал в руках какие-то невидимые ниточки, и ее дети безропотно ему подчинялись. Они пришли не больше часа назад, но он уже завоевал их симпатии. Причем без малейшей помощи с ее стороны и даже в ее отсутствие. Правильно говорят, яблочко от яблони… Они настолько похожи, что тут же потянулись друг к другу. Рафаэль легко поднялся на ноги, и комната вдруг стала маленькой и тесной. Он был при полном параде, и она почувствовала себя в невыгодном положении. Он остановил на ней взгляд своих темных, непроницаемых, как ночь, глаз, и ее злость каким-то странным образом улетучилась, и теперь она чувствовала себя отчаянно неуверенно.
— Я думала, что ты уже ушел.
Она была полна решимости скрыть от него дикую свистопляску чувств, в которую так неожиданно оказалась ввергнутой.
Он выразительно поднял черную бровь.
— Даже в отрочестве я не был столь бестактен.
На щеках у нее зарделся стыдливый румянец, и она, чувствуя себя очень неуверенно, отвернулась.
