Надин Арсени - Миленький ты мой...
Она вспомнила те две недели, которые они недавно провели вдвоем в горах, решив воспользоваться отпуском Марселя, чтобы вырваться из плена светских обязанностей, ежевечерне затягивавших их в театральные и банкетные залы, заставлявших выслушивать тысячи глупостей, произносимых с самым глубокомысленным видом, и десятки действительно глубоких мыслей, серьезность которых тщательно камуфлировалась игривыми интонациями.
За все время знакомства они впервые оказались действительно одни, выбрав местом своего отдыха не престижный курорт, а дом их приятеля, затерянный высоко в горах. Франсуаз не была уверена в том, что они с честью выдержали это испытание.
Исчезнувшие из их жизни на целых две недели светские мероприятия образовали некий вакуум, который им предстояло заполнить без посторонней помощи. Марсель легче справился с этой задачей, — он любил кататься на лыжах, и проблема была для него решена — по крайней мере, днем. Франсуаз просто изнывала от скуки, читая до одурения старые иллюстрированные журналы, целая кипа которых была обнаружена ею в кладовке. Она считала минуты, остававшиеся до возвращения Марселя, но, едва появившись в дверях и избавившись от лыжного снаряжения, он валился на диван, разложив вокруг себя деловые бумаги и просил Франсуаз принести ему чашку кофе.
Разумеется, Франсуаз никак не выказывала своего недовольства, она просто включала телевизор и сидела перед светящимся экраном до тех пор, пока программа не заканчивалась.
В эти вечера компанию ей составляла бутылка виски, и однажды она так увлеклась общением с нею, что наутро не могла вспомнить, как очутилась в кровати.
Зато ночами Марсель не давал ей скучать. Им всегда было очень хорошо; и сейчас, ворочаясь в своей постели, где она находилась в полном одиночестве после вечера их помолвки, Франсуаз с горькой усмешкой подумала, что медовый месяц у них уже был.
В сон Марселя, больше похожий на обморок, ворвался отчаянный крик телефона. Это был именно душераздирающий вопль, а не звонок. Марсель давно собирался поставить другой аппарат, но все как-то руки не доходили.
Он никак не мог решиться открыть глаза и встать, надеясь на то, что их абонент решит, что никого нет дома и положит, наконец, трубку. Через некоторое время действительно стало тихо до звона в ушах, но спустя несколько секунд телефонное беснование возобновилось. Марсель не выдержал и, проклиная неизвестного, перепутавшего день с ночью, встал и снял черную эбонитовую трубку.
— Марсель! Ну, слава Богу, — ты дома! Я уже собрался было поехать туда сам.
— Куда? — Марсель с удивлением слушал прерывистый голос отца, который всегда был таким спокойным.
— В комиссариат полиции одиннадцатого округа. Мне только что позвонили оттуда, — у них находится Таня; кажется, она… не в лучшем виде. Они уже известили советское посольство, при ней нет никаких документов, и она говорит в том числе и по-русски… в основном, по-русски, но при этом часто упоминает твое имя, — поэтому комиссар и решил со мною связаться.
Марсель бросил трубку, ничего не ответив отцу. В его мозгу зазвучал пронзительный сигнал тревоги — он должен был успеть, опередить работников посольства. Стоит только Тане оказаться в их поле зрения, и судьба ее будет решена, ей уже не вырваться. Марсель не помнил, как оделся и сел за руль. Он опомнился уже у освещенного подъезда комиссариата и поставил машину так, чтобы максимально осложнить парковку еще одной машине, — лимузина с посольскими номерами поблизости пока не было видно.
Едва отворив входную дверь, он услышал крик, доносившийся из приемной. Текст можно было разобрать далеко не полностью, но того, что ему удалось понять, было более, чем достаточно.
— Ну что, твоя наконец-то взяла, вертухай проклятый? Давай, давай, — сразу волоки на допрос! Чего ждешь? Или ты меня хочешь только в компании с этим вашим Бовилем? — Таня выругалась уже по-французски и заговорила снова после глубокого вздоха, тоскливо и даже слегка доверительно:
— … Ну уж его-то, милый мой, тебе теперь не достать… Никому не достать, и она по-детски обиженно всхлипнула.
Марсель уже стоял на пороге приемной, где разыгрывалась уникальная для парижской полиции сцена… Таня подняла зареванное лицо, явно приготовившись опять перейти в наступление, но наткнувшись взглядом на испуганные глаза Марселя, словно окаменела, она сжалась на стуле, вцепившись побелевшими пальцами в коричневое сиденье.
Разом окинув ее взглядом, Марсель был поражен тем, как она изменилась. Это уже не была ни диковатая девочка-медсестра из лагерного лазарета, ни опьяненная любовью молодая женщина, скакавшая рядом с ним на лошади по аллеям родового поместья.
Даже сквозь ее пьяный раздрызг проступали черты уверенной в себе, абсолютно свободной, знающей себе цену женщины — в меру элегантной, в меру экстравагантной, в меру развязной. В руках она сжимала смятый газетный лист, в середине которого было набрано жирным шрифтом объявление о том, что барон М. де Бовиль и мадам экс-Дюамель имеют честь объявить о своей помолвке…
«Вертухай», с поразительным спокойствием перебиравший бумаги на своем столе, вывел Марселя из оцепенения, вопросительно произнеся его имя. Марсель быстро обернулся, решительно приблизился к стражу порядка и протянул ему свою визитную карточку, не забыв приложить к ней весьма солидную банкноту. Потом бросился к Тане, схватил ее в охапку и потащил к выходу.
На сей раз Таня не сопротивлялась.
Уже в дверях полицейского участка они столкнулись с двумя одинаково и добротно одетыми молодыми людьми. Их манера держаться не оставляла ни малейших сомнений относительно их национальной принадлежности и рода занятий. Марсель шутовски поклонился и обняв пошатывавшуюся Таню, которой не нужно было демонстрировать актерских способностей, завопил во все горло популярную песенку. Молодые люди брезгливо попятились, пропуская подгулявшую пару, потом, не мешкая, вошли в дверь полицейского участка.
Марсель рывком распахнул дверцу роллс-ройса и впихнул Таню на переднее сиденье, потом вскочил в машину сам и рванул с места. Они мчались по ночному городу, словно опять, как полтора года назад, пытаясь уйти от погони. Несмотря на зимний морозец Марсель опустил стекла со своей и с Таниной стороны, и теперь ледяной ветер трепал ей волосы, хлестал ее по щекам (… как пощечины пронеслось в трезвеющей Таниной голове), выдувал злой, беспомощный хмель. Ей не было стыдно за себя перед молча смотревшим вперед Марселем, — это была ее жизнь, и она была вольна распоряжаться ею сама, как умела.
Два последних дня, проведенных ею наедине с Парижем и алкоголем, заставили Таню почти забыть о том, с чего собственно все началось; она помнила только газетный текст, бросившийся ей в глаза, когда она рылась в редакционной почте.
