Филис Хаусман - Всему свое время
Он замолчал, и в наступившей тишине Бет спросила:
— Почему она не говорила ему о своей болезни?
— Черт, я и сам до сих пор не пойму. Слишком гордая была, а скорее всего, просто очень любила его. Она за всю жизнь плохого слова о папе не сказала. Наоборот, всегда говорила, как он нас любит и как хорошо он о нас заботится. Да, в финансовом отношении он в самом деле прекрасно обеспечивал семью, в деньгах недостатка не было. Но он никогда не проявлял интереса к домашним проблемам, никогда не вникал в наши детские увлечения, вообще, пока мы росли, он нас и всерьез-то не принимал. Ни разу не спросил, например, в какой команде мы играем и часто ли удается нам выигрывать.
Бет удивилась, что его до сих пор занимают такие мелочи, даже ироничная улыбка коснулась ее губ, но она видела, что детские обиды действительно заставляют его страдать даже сейчас, когда он уже взрослый мужчина.
— Но противнее всего вспоминать о том, что мама заставляла нас с братом вести дневники, записывая в них события каждого дня. Мы делали это для папы, а потому старались писать там только приятные вещи, чтобы, не дай Бог, не огорчить его нашими домашними неурядицами.
— Почему это до сих пор кажется вам таким важным? Ведь вы сами говорили, что он заботился о вас и вашем брате.
— Да, вы правы. Но это понимаешь потом, когда повзрослеешь, а вы ведь хотите знать, с чего все началось, когда появилась первая трещина. — Джошуа посмотрел на нее и насмешливо поднял темные брови. — В то время я просто не мог понять смысла его вечных странствий. Когда мне исполнилось пятнадцать, во мне что-то резко изменилось. Я перестал приукрашивать действительность, написал в дневнике все как есть. В следующий свой приезд папа прочитал это, уволился со службы и основал собственную компанию. С тех пор он брал маму, меня и Картера во все поездки. Немножко поздно, потому что к тому времени для нас с братом гораздо важнее стали отношения с друзьями, в том числе с девочками. А таская нас по всему миру, папа постоянно обрывал все наши дружбы и привязанности, мы меняли школу за школой, ни к кому и ни к чему не успевая привыкнуть. Этого я ему тоже не простил. Еще нас обуревал ужас от одной мысли, что он намерен сам решать, как нам жить и кем нам быть. Я действительно ужасался тому, что он хочет сделать с моей жизнью. Кончилось тем, что, как только мне исполнилось девятнадцать, я сбежал в армию.
— Девятнадцать? Вы даже колледж не успели окончить?
— Тогда нет. У папы появилась безумная идея, вот почему я и дал деру. Он оплатил первый год обучения и пансион при Массачусетском технологическом институте. Но я решил доказать ему, что независим от его денег и влияния. И, доказывая это, готов был на все, даже на гибель.
— Но, мечтая о том, что вы будете учиться в этом институте, он не хотел причинить вам зла. В конце концов, все это можно было решить мирным путем. Да и сам этот институт, учись вы в нем, чем плох? Там можно получить прекрасное образование.
— Да, вы опять правы. Но в то время я все делал наперекор отцу, отвергал то, чего хотел он. Даже если и сам хотел того же.
Джошуа огорченно покачал головой, вспоминая ошибки юности.
— А вообще какой институт вы кончали? — спросила Бет.
— Да все тот же, Массачусетский технологический. Но только после Вьетнама. Защитился по специальности инженера-механика.
— А где же вы изучали геологию?
Джошуа склонил голову. Такой простой вопрос… А вот ответить на него довольно сложно. Ответить так, чтобы не упоминать Кэрол, поскольку он не может рассказать Бет всю правду.
— Ну, я заинтересовался… познакомился с предметом. Вернулся в институт и получил степень доктора.
— Прекрасно, мне нравятся люди, знающие, чего они хотят, и умеющие этого добиваться. А как вышло, что вы примирились с отцом?
Джошуа колебался, но в конце концов сказал:
— Это было нелегко. Я далеко не сразу согласился впустить его в свою жизнь. И этого могло вообще не произойти, если бы не…
Его голос пресекся, а взгляд уперся в крепко сцепленные кисти рук. Молчание затянулось, и у Бет появилось странное ощущение, что Джошуа говорит далеко не все из того, что с ним происходило в прошлом, и это нечто недоговоренное терзает его до сих пор.
— На самом деле я готов был простить его в день погребения матери. Я уже шесть месяцев прослужил в армии, но меня отпустили, разрешили слетать на похороны. Папу я застал совершенно разбитым. Когда у нее начался сердечный приступ, они находились в таких местах, где до ближайшей больницы — несколько сотен миль. Несмотря на то, что мама сама настаивала на столь дальнем путешествии, отец до сих пор не может себе этого простить. Я чувствовал, надо положить конец раздору с отцом, но еще не созрел для этого, к тому же сам слишком был виноват перед матерью, бежав из семьи и покинув ее. Как-то раз я сдуру сказал ему, что, женившись, буду знать, как заботиться о своей семье, о тех, кто от меня зависит. Уж я-то не упущу из виду ни одной детской болячки, вроде ветряной оспы или сломанной конечности, и уж тем более сумею запомнить первую улыбку каждого своего младенца.
Слезы невольно застлали глаза Бет. Она почувствовала неподдельную жалость и к отцу, и к сыну. Желая как-то выразить свое сочувствие, она без всякой задней мысли простосердечно сказала:
— Счастлива та жена и счастливы те дети, чей муж и отец так хорошо все чувствует и понимает. — Ох, черт, вы только посмотрите на это лицо! — подняв глаза, воскликнула она про себя. Его просто всего перевернуло. Какого черта он так разозлился? — Что с вами? Я ведь имела в виду: когда вы женитесь. Говорила о гипотетической жене и будущих детях.
— Вот именно, Бет, вот именно! Нет у меня ни жены… ни детей.
Если бы он сказал ей, что Кэрол не имела ни малейшего шанса родить… Можно представить, как она ужаснулась бы, узнав, что любящий муж убил молодую жену в разгар медового месяца! Но он никогда не скажет ей этих сатанинских слов. Вместо этого он пробурчал:
— Если вы закончили, давайте вернемся. Надо успеть снять показания приборов до того, как прилетит Роджер.
Сделав вид, будто не замечает муки и боли, отразившихся на его лице, Бет постаралась внушить себе, что острая радость, пронизавшая ее тело, не имеет отношения к его словам: он не женат. Но как обманешь себя? И все же, почему мирный разговор о семейном положении привел его в такую ярость?
Бет переживала страшное смущение. Если бы не эта сцена, она бы так и думала, что он женат. И в то же время позволяла ему обнимать себя, целовать и даже чуть было не отдалась ему… А еще упрекает его в отсутствии моральных правил! Сама-то хороша!
