Джейн Донелли - Мельница на лугу
– Я возил Гиллиан на нее. Ей она не слишком понравилась.
Эмма наслаждалась разговором – наконец-то найдена тема, позволявшая разговориться. Она спросила:
– Тебе понравилось?
И Марк ответил:
– Я думаю, ее неоправданно расхвалили.
Итак, у Гиллиан и Марка были сходные вкусы. Эмма догадывалась об этом. И еще Эмма заметила, что он говорит о Гиллиан в настоящем времени, словно он еще ждал ее возвращения. У них был идеальный брак. У Гиллиан Хардич были все качества, которые Марк Хардич желал найти в женщине.
Это унижало. Чтобы понравиться, Эмме, получалось, только и надо было выяснить, что бы Гиллиан сказала или сделала в той или иной ситуации. Марк Хардич был талантливый человек, прирожденный лидер. Споры раздражали его, и Гиллиан, догадалась Эмма, принимала роль слабой женщины и была счастлива, защищенная и любимая.
Так же поступала и Эмма. Насколько могла. Не возражала. Она не говорила ничего, что, она чувствовала, могло бы быть недопустимым. И, насколько могла, держалась подальше от Корби Кемпсона.
Она теперь не бывала наедине с ним, после того звонка с ложью Марку. Она теперь не бывала около мельницы. Никто не мог пойти к Марку или Саре и насплетничать, что Эмма Чандлер и Корби Кемпсон ближе, чем соседи.
Как-то ее отец сказал:
– Отдай Корби от меня, Эмма.
И она заколебалась. Речь шла о газете, и она стояла в нерешительности, оправдываясь:
– Почему нельзя подождать? Почему именно теперь? Почему он сам не может?
Отец сказал раздраженно:
– Оставь это. Я сам отнесу, если так много шума из-за ерунды.
– Конечно, это совсем не трудно. – Все-таки она согласилась. Ее совесть была неспокойна – она любила отца и заботилась о нем, однако Марк Хардич занимал все же главное место у нее в мыслях.
Она не видела Марка сегодня вечером. Она собиралась к Крисси, помочь ей сделать химическую завивку. Эмма купила все необходимое для домашней химии в обеденный перерыв. Несколько пакетиков и коробок дожидались вечера, чтобы пойти в дело.
На верхнем этаже мельницы горел свет. Все же еще не было темно, только вечерело. Эмма открыла ворота и поспешила по заросшей дорожке к лестнице мельницы. Она постучала в дверь и, когда Корби открыл, сунула газету ему в руки:
– Мой отец послал ее. Не знаю зачем.
– Я знаю, – сказал он. – Спасибо. – И так как она собралась идти, он добавил: – Остановитесь. Никто не гонится за вами.
– Я не бегу.
Не хотелось терять время. Она остановилась, чтобы сказать это, а он произнес:
– Вы бежите без остановки недели напролет. Зайдите и переведите дух.
Открытая дверь гостеприимно зазывала в тепло и свет, так же было, когда солнечный свет струился через незастекленные окна в ее детстве.
Корби сказал:
– Если вы убежите сейчас, я буду думать, что выгляжу величественно, как призрак, и вы испугались меня.
– Не дождетесь!
Он лениво облокотился о дверной проем.
– Я знаю причину, почему вы испуганы. Боитесь, что расскажут Хардичу, что вы были в трущобах.
– Ни слова о Марке, ладно? Он не говорит о вас.
– О ком он не говорит?
– Не важно. – Скоро месяц, как она обменивается только совсем краткими репликами с Корби. Ей показалось, что она играет с огнем.
И тут он схватил ее за руку, продолжая улыбаться. Он был силен, она чувствовала силу каждого пальца. Сомнительно, сможет ли она вырваться. Во всяком случае, ей хотелось войти. Она двинулась внутрь, и он выпустил ее. Она вышла на середину комнаты. Это был теперь дом, и все же оставалась старая мельница.
Ей было жаль, что не она планировала реконструкцию, но ей был не нужен дом. У нее был дом, дом ее отца, и, возможно, будет еще серый дом.
Если бы Марк узнал, что она здесь, он бы разочаровался в ней, он увидел бы все в искаженном свете. Однако он уже должен понять, что он самый близкий, самый дорогой человек в жизни Эммы. Она могла быть любезна с другим мужчиной, но ее сердце отдано Марку.
Сейчас она не была похожа на ту девушку, которая, испугавшись, сказала: «Мой брат». Она и Марк постоянно общались. Поэтому не было причины, почему она не могла провести пять минут на старой мельнице.
Корби сказал:
– Заходите, посмотрите картину.
Он перешагивал через две железные ступеньки. Эмма следовала за ним. Здесь было светло: железные фонари, свисающие со стропил, керосиновые лампы на столах.
– Где картина? – спросила Эмма.
– На мольберте.
Эта картина отличалась от тех, которые она видела, когда была здесь раньше. Тогда цвета были темно-голубые и зеленые, пурпурные и черные.
Она сказала:
– Это не Реонский холм.
Он писал вид Реонского холма, как сказал ее отец, для весенней выставки.
– Он самый, – сказал Корби.
Она знала холм хорошо. Он был виден отсюда. Холм на горизонте. Его название упоминается в книгах по истории, потому что там проходило одно из сражений Гражданской войны.
Основания холма на картине было не видно, оно потонуло в долине. Чахлые деревья отбрасывали причудливые тени, которые, казалось, перемещались, когда вы прекращали на них смотреть. Память о давней битве витала в воздухе, и Эмма сказала:
– Дети устраивают пикники на Реонском холме. Там красиво и трава зеленая.
– Его назвали Красным Реоном после сражения, – сказал Корби.
– Это было давно, – ответила Эмма.
– Но это – все еще там. Если рыть глубоко, можно раскопать поле битвы.
– Я не хочу раскапывать поле битвы. Я люблю зеленую траву.
Она знала все об этом. Ее отец посвятил главу в книге Реонскому холму. И старую легенду, которая связана с ним, гласившую, что спустя годы после сражения лязг стали, залпы орудий, крики людей и ржание лошадей снова слышатся с холма. Говорили, что оставшиеся в живых приходили на холм и видели армии, построенные в боевом порядке, мертвых товарищей, умирающих снова, и свои воюющие тени. Старики приходили и говорили, что видят себя молодыми и не изменившимися.
Она сказала:
– Вы знаете о призраках, конечно. Я рада, что этого больше нет. Мрачная перспектива, призрачное сражение каждого двадцать пятого июля. Сочувствую людям, которые жили здесь в те дни.
– Мои симпатии – с людьми, которые сражались здесь, – сказал Корби. – Оставшиеся в живых бежали. Вообразите, как каждый год все повторялось.
– Возможно, через двадцать лет никто не узнал бы вас.
– Не верьте этому. Друзья и родственники помнили бы имя типа, опустившего свою алебарду.
Она засмеялась:
– Если бы солдаты знали, что это произойдет, они, вероятно, никогда бы не покинули поле битвы. Не ожидали такого эффекта, особенно в дни, когда не было телевидения. Самое ужасное – опять и опять повторяется, много раз.
Самое ужасное… Пока Эмма смеялась, она вспомнила Сару Хардич, стоящую у магазина и сообщающую ей о Гиллиан. Две девушки, останавливающиеся рассказать глупую шутку. Ужасное, безнадежное чувство оцепенения, с которым она побрела, спотыкаясь, в дальнюю часть магазина, подальше от них всех. «Если бы я должна была видеть, что случилось со мной снова и снова, я сошла бы с ума», – подумала она.
