Югетт Бушардо - Обман зрения
Море и мы… Я подъехала на арендованном автомобиле к самому песку. Вдалеке, рядом с тропинкой, виднелись домики, построенные из необыкновенно легких материалов: дерево, бамбук; вывески, выцветшие на летнем солнце. Мы поднялись, рука об руку, на самый верх песчаной дюны, и нас окутал, приласкал свежий морской ветерок. Вначале мы присели. Холмики из песка за спиной, ветер и солнце в лицо, тепло рассеянных лучей. Мы сидели, прижавшись друг к другу, лишь наши лица разделяло некоторое пространство, а тела слились, мы напоминали сиамских близнецов. Мы не говорили; не было смысла описывать, как вытекает песок меж разведенных пальцев рук, как ветер доносит до нас запах йода, соли, наше дыхание сливалось с шумом накатывающих на берег волн. И совершенно неважно, что за краски: синий, серый, зеленый где-то впереди, перламутровый, коричневый, розовый — вокруг, и редкая поросль вверху… Никого… Никто не видит нас… Нечего видеть… Мир нас укачивал, принимал в свои объятия.
Внезапно что-то нарушило столь безупречный порядок. Вдали — крики, смех. Затем появились силуэты, они приближались, а за ними — одна, затем вторая, невиданные птицы самых ярких расцветок. Они бежали и кричали, мужчина и женщина, они держались за руки, к запястьям которых были привязаны веревочки летучих змеев. Они взорвали пространство, разбили тишину. Я не стала описывать Рафаэлю этот плавный полет искусственных птиц, шелк, бьющийся на ветру. Мы ждали: головы опущены к коленям, когда эта пара скроется за гребнем дюны, чтобы вновь обрести наше море, лишь для нас двоих, это великолепное одиночество.
— Ты можешь идти совсем прямо, никаких препятствий! — закричала я Рафаэлю. Нам очень захотелось «попробовать» воду. Долой ботинки, закатать брюки выше колен, и вот мы начинаем исследование: вначале лишь кончиком ступни, затем волны лижут наши ноги. Он взял меня за руку, и мы пошли вдоль берега, по щиколотку в воде.
— Наверное, можно раздеться?
Он скинул одежду на песок. Его руки и ноги казались неестественно белыми в лучах полуденного солнца. Я еще сомневалась, а он уже плыл, со всей силой, вытянувшись всем телом, демонстрируя великолепный кроль. Рафаэль поднял голову, свернул ладони рупором:
— Ты знаешь, — закричал он, — что наш преподаватель по физкультуре в институте хвалился, что сделает из несчастных слепых первоклассных пловцов, он так гонял нас по бассейну «Бломе»? Ты видишь, я не растерял навыков!
Я присоединилась к нему, барахтаясь в воде, не мечтая более ни о чем, кроме этих мокрых объятий, нашего смеха, захлестывающих нас волн.
Он был в столь приподнятом настроении, что всю обратную дорогу провел в непрерывном ликовании. Мы опустили стекла в машине, и я видела, как Рафаэль жадно заглатывает морской воздух. Он расспрашивал меня о мельчайших подробностях окружающего нас пейзажа, как называются деревни, что мы проезжаем; он вспоминал, и эти воспоминания ширились, выплескиваясь забавными историями. Имена его товарищей, совместные прогулки с семьей, его память пробуждалась; он мешал эти воспоминания со словами благодарности:
— Я все это забыл, и лишь благодаря тебе…
Он потерся лицом о мое плечо; когда мы подъезжали к Ниму, он коснулся моей руки губами:
— Я тебя пробую, ты соленая. Поторопись, я так тебя хочу…
* * *Ресторана я опасалась: провожающие нас взгляды были слишком многочисленны, слишком любопытны. Я предложила Рафаэлю поужинать в комнате, но он возразил, что это подходит лишь для больных.
А зал ресторана при отеле был слишком розовым, чистым и цветущим. Приготовленные столовые приборы перемежались с кружевными салфетками, скатерти в цветных узорах ниспадали до самого пола, верхние скатерти палево-розового цвета, расположенные так, чтобы их углы не совпадали с нижними, удивляли белизной отделки из белой камчатной ткани. Лишь бы Рафаэль не задел ничего рукой или ногой в этом великолепии! Он коснулся бокала кончиком ногтя, очень незаметно, чтобы определить фактуру:
— Это граненый хрусталь, — тихо поделился он своим открытием.
Я ответила, не задумавшись ни на секунду:
— Да, только заводской и невзрачный…
И тут же пожалела о своем высказывании. Приказав себе любыми способами избегать этой страшной игры в сообщающиеся сосуды: если ты счастлив и настроен всем восхищаться, то я становлюсь мрачной и изливаю язвительную критику, когда ты в свою очередь начинаешь полагать, что тебя все раздражает, я чувствую прилив бодрости и радостно болтаю о пустяках. Я слишком хорошо изучила за несколько последних дней эти колебания весов, на сегодняшний вечер — передышка.
Лучше всего выступить общим фронтом против недругов, что нас окружают. Прежде всего метрдотель: он приблизился к нашему столику, весь сияющий и почтительный, небольшая заминка при виде темных очков и трости Рафаэля, затем маска радушия и любезности вновь возвращается на его лицо; за сим следует ритуальное: «мадам, месье…», обязательная фраза, которую их заставляют зазубривать в школе официантов, и он протягивает мне одной меню, отделанное тесьмой, и добавляет так значительно:
— Ведь это вам, не так ли?
Затем соседи. Одинокие посетители, в основном мужчины, служащие в командировке, выглядят молчаливыми и крайне занятыми, они полностью погружены в газеты, пока их тарелки пусты. Я наблюдаю за ними: те, кто в какой момент обнаруживают странность нашей пары, изучающе скользят взглядом поверх газет, развернутых в сторону нашего столика.
Совсем рядом с нами, на привилегированных местах напротив большого окна с цветным витражом, сидит очень пожилая чета. Дама находится в постоянном движении: она поправляет цветы в вазе, старательно разглаживает мельчайшие складки на скатерти, стряхивает ладошкой, как будто прячась, хлебные крошки со своего черного платья и с демонстративным вздохом — с рубашки своего супруга. Они оба туговаты на ухо, и их разговор царит над общим гулом зала. Уже после того, как они попробовали суп, они делают различные замечания необыкновенно громкими голосами, что заставляет порхать добродушную улыбку от столика к столику. Вот сейчас они заинтересовались нами. Женщина сидит к нам лицом, мужчина — спиной; она начинает его просвещать. Их движения закольцовываются, и этот круг четко делится на три этапа: сначала она разворачивает голову в нашем направлении над картой вин, которою якобы изучает; затем нагибается к своему мужу, так что кажется, что их лбы склеиваются, и начинает свой тихий рассказ, старательно жестикулируя; после чего мужчина опускает голову и немного поворачивает шею, затем подает реплику. И все возобновляется… раз, два, три… раз, два, три… В один прекрасный момент, мы все уже приступили к десерту, пожилой господин перестает контролировать громкость своего голоса. Звонкие обрывки фраз звучат по всему залу, перекрывая разговоры и шум приборов. И вот среди следующих пассажей «оно такое нежное фруктовое суфле», «завтра еще будет погожая погода» я внезапно слышу: «ничего удивительного, ведь он ее не видит»… и еще «с ним не должно быть очень сложно». Взгляд на Рафаэля: он преспокойно смакует крем-брюле. Я начинаю необыкновенно громко описывать побережье Атлантики, куда нас когда-то, меня и Джульетту, возили наши родители. Я сравниваю, стараясь любым способом заглушить голоса соседей, преимущества Вандеи и Лангедока. Я не чувствую ног, я понимаю, что безудержно краснею, мне кажется, что все смотрят только на нас, что все эти люди сейчас одновременно поднимутся, подойдут к нашему столику и станут на перебой описывать меня Рафаэлю, срывая покров с моего уродства, с моей тайны, с моего вранья. Боже мой! Возможно ли, что он ничего не слышал? Возможно ли, что он ничего не понял? И что означает его странная веселость, когда он мне говорит перед выходом из ресторана: «Что-то ты стала болтливой…»?
![Шеррилин Кеньон - Тяжелые будни ночного искателя [Рафаэль и Селена]](/uploads/posts/books/89601/89601.jpg)
