Дениз Робинс - Пир окончен
Хотел ли он по-прежнему жениться на ней? Это был острый вопрос. Конечно, хотел. Конечно, он мог забыть того парня. Она была бы полностью преданна ему, своему мужу. Благодаря своей простоте и самонадеянности, Форбс был уверен, что сможет добиться этого.
Он наклонился вперед, взял руку Вероны и сжал ее.
– Верона, дорогая, – произнес он взволнованным голосом, – ведь ты не хочешь все отменить, правда? Ты по-прежнему хочешь выйти за меня?
– О, Форбс! – воскликнула она. – Ты действительно еще любишь меня, зная, как я плохо вела себя сегодня?
– Не так уж плохо, ангел. Иногда такое случается. Ты слишком чувствительна, дорогая, вот в чем твоя беда. Ты ведь всегда жалела этого парня, правда? Он кажется мне странной, жалкой личностью.
Верона закрыла глаза. Она никогда не назвала бы Стефана «жалким». Странным – иногда, но никак не жалким. Конечно, Форбс ошибался. Не чувствительность заставила ее полюбить Стефана. Она смотрела на него, думала о нем, как о самом прекрасном человеке в мире. Другие думали тоже так же. Такие люди, как Джеф Харланд, который сам являлся превосходным художником и вышел из почтенной семьи, которую одобрил бы даже Форбс. Он был сыном судьи. Судья кое-что понимал в живописи и попросил Стефана сделать портрет его жены, посчитав художника самым талантливым. Это был один из первых триумфов Стефана. Многие верили в него. Но никто никогда не мог жалеть его.
Верона позволила Форбсу продолжить говорить, что он по-прежнему восхищен ею, что они оба вычеркнут из памяти этот неприятный «ляпсус» и будут вести себя так, будто его никогда не существовало. Форбс сказал, что раз она рассталась со Стефаном Бестом навсегда, было бы абсурдом отменить свадьбу и пытаться начинать жизнь сначала.
Наконец он замолчал.
– Ты знаешь, я очень хорошо отношусь к тебе, – произнесла Верона. – И если ты еще хочешь…
Она прикусила свою искривившуюся губу.
Форбс взял ее вторую руку и теперь сжимал обе ее ладони, глядя на нее с прежним восхищением.
– Хочу. Очень хочу. А ты хочешь выйти за меня, дорогая? – спросил он низким голосом.
Верону захлестнул поток нежности. Ее уставшая душа стремилась к миру и спокойствию, которые сулил Форбс. Она больше никогда не увидит Стефана. Их прощание было окончательным. Она была безумной, но безумие прошло. Она заставит себя снова полюбить Форбса, и они будут счастливы.
– Да, конечно, – прошептала девушка. – Если ты будешь терпелив, все будет в порядке.
Форбс с облегчением вздохнул.
– Слава богу! Как бы я хотел поцеловать тебя, но в этой чертовой комнате отдыха так много народу. Этот шезлонг стоит на слишком людном месте, – сказал он. О, моя дорогая Верона, ты преподнесла мне несколько неприятных минут. Я чувствую себя так, как будто бы меня бомбили. Но завтра все будет в порядке, правда?
Верона отдыхала и позволила себе отдаться на волю течения его жизнерадостной любви.
– Да, все будет в порядке, дорогой, – ответила она.
Форбс быстро отпустил ее руки.
– Вон идет Тони. Слушай, я скажу ему, что мы выпили вместе, и сейчас он может отвезти нас домой. Знаешь, у него здесь есть машина. Новый Триумф. Машина – зверь. Улыбнись мне, дорогая… быстро.
Верона улыбнулась и выглядела так трогательно влюбленной, под ее большими глазами лежали розовато-лиловые тени от усталости и сильной страсти.
Верона чувствовала огромное облегчение. Форбс знал все, но ничего плохого не произошло. Она страстно желала, чтобы ее замужество было удачным, она хотела отплатить Форбсу за его доброту, его веру в нее.
Если тень Стефана была здесь, позади нее, Стефан, который смотрел на нее со старым сардоническим чувством юмора, то она не обращала на него никакого внимания.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Утром того дня, когда Верона и Форбс вернулись из Парижа после своего медового месяца, в Лондоне шел снег. В Париже тоже шел снег, но когда они уезжали, ярко светило солнце, делая красивый город еще более прекрасным под свежей белизной. Но в Лондоне воздух был сырой, и это заставляло Верону дрожать даже в теплом новом пальто с бобровым воротником.
Форбс был доволен женой, и это отражалось на его лице, хотя он был склонен зевать и сознаваться, что был гурманом после удач в последние ночи и непривычно богатой еды в Париже.
«Верона, – думал он, – выглядит теперь лучше».
Она казалась ему восхитительной, и Форбс был сверх меры удовлетворен своей женитьбой и медовым месяцем. Его беспокойство, что женитьба не может быть удачной после того, что Верона сказала ему накануне свадьбы, не оправдалось. Форбс обычно оценивал людей по их лицу, и Верона, казалось, выглядела счастливой с ним, она трогательно заботилась о нем, и Форбс думал, что она счастлива и довольна. Верона не давала ему ни единого повода для тревоги.
– Ни один мужчина, – говорил он себе после их сумбурной и очаровательной недели в Крилорне, – не мог бы желать лучшей жены.
– В Париже было здорово, правда?
– Восхитительно, Форбс. Жаль, что слишком мало. Как бы мне хотелось не уезжать оттуда.
– Я торопился только из-за того, что мне нужно было выяснить, куда меня пошлют. Может быть, будут какие-нибудь новости на сборном пункте, надо позвонить туда, а может быть известие придет по почте.
– Как ты думаешь, тебя могут оставить в Англии?
– Скорее всего, меня отправят за границу.
– Куда?
– Любимая, запомни, что жена офицера не должна ожидать ответа на такие вопросы. Есть дюжина мест, куда меня могут послать: Средний Восток, Дальний Восток – скорее всего на штабную работу. Но точно я не знаю. Успокойся. Возможно, узнаем уже сегодня вечером.
Верона кивнула и посмотрела в окно. Снежинки выглядели серыми, кружась против окна такси.
В Париже Форбс вел себя беспечно и дружелюбно. Он был склонен взрываться от пустяков, если его терпение слишком долго испытывали.
Так случилось, например, утром в Лувре. Неудачное утро. Верона, изучавшая живопись, вся загорелась от обилия богатств, которые можно было посмотреть. Она забывала о Форбсе и полностью погружалась в себя, стоя перед такими работами, как Мона Лиза. Она давно мечтала увидеть оригинал. И Форбс не мог оттащить ее от некоторых прекрасных картин, которые она находила особенно загадочными.
Несколько раз Форбс уныло спрашивал, не насмотрелась ли она, но Верона оставалась на месте. Она оживилась и стала разговорчивой, начала высказывать свое мнение, ей хотелось убедиться, что Форбс смотрит на нее, безучастно, не понимая ни слова из того, что она говорит. Иногда он даже находил забавным, что она употребляет такие слова, как «пространственный эффект», или рассказ о том, как Ван Гог выдавливал краски из тюбиков и пользовался специальным ножом вместо кистей. Форбс смеялся, а потом, когда это перестало его смешить, он стал раздражительным, портил ей удовольствие, отпуская шуточки по адресу «длинноволосых ребят-художников», которые проходили мимо и иногда сквернословили, стоя перед одной из самых прекрасных обнаженных фигур галереи.
