Марина Богуславская - Закат их любви (СИ)
Охранники у покоев Падишаха лишь недоуменно переглянулись, когда Махидевран, подойдя к ним на расстояние нескольких шагов, приказала отворить дверь и пропустить её. Не решаясь перечить Хасеки Султан, когда та приказала впустить её, они покорились её воле, пропуская её внутрь. Они ещё помнили, как Валиде Султан отчитывала прислужников, когда те отказались выполнять прихоти на тот момент беременной Мустафой Махидевран. И аги, и калфы, что воспротивились её воле, были наказаны по приказу Хафсы Султан.
«Приказ Султанши неоспорим и подлежит немедленному исполнению!» — сказала тогда Айше Хафса, видя в наложнице сына близкую душу, ведь когда-то и она была в таком положении.
Массивные двери со скрипом отворились, пропуская женщину в покои правителя, в которых властвовал запах масел и цветов.
Она увидела Султана, что сидел за небольшим обеденным столиком, и, по всей видимости, завтракал. Рядом с ним была и та девица, недавно ставшая икбал, что ныне, мягко улыбаясь, читала книгу — старую, взятую из завоёванного города. И на сердце весенней розы отчего-то стало так тяжело-тяжело, а на душе горько-горько, что она едва смогла сдержать слёзы обиды, поджимая плотно сомкнутые губы и прожигая хрупкую девичью фигуру взглядом тёмных, словно сама ночь, глаз.
— Здравствуйте, Госпожа… — немедля встала и поклонилась рыжеволосая наложница, едва не перечеркнув этим лишь действием тот образ, что выстроила в своей голове Султана. Но Сулейман был рядом, и она понимала, что, скорее всего, при нём несносная рабыня не может закатить скандал. Зелёные глаза смотрели по-особенному, с вызовом. Когда-то давно также смотрела и Махидевран на первых жён Османского правителя — Фюлане и Гюльфем, тогда ещё бывших Султанами.
— Моя Махидевран, весенняя роза моей души, что тебя тревожит? — вопросительно взглянув на лик некогда до безумия обожаемой женщины, спросил Султан. О здоровье супруги он, как и положено, волновался в первую очередь, ведь она носит под сердцем его дитя. В синих, словно само небо, глазах, не выражались чувства, как раньше. Султан словно уподобился своему отцу, Султану Селиму, теряя страсть к любимой женщине и приобретая — к завоеваниям, всё больше и больше утешаясь наложницами.
— Повелитель, извините меня за мою дерзость, но это разговор не для посторонних ушей… — несмело начала черкешенка, от неловкости опустив свой взгляд на пол. При нём она не была раскрепощенной фурией, а оставалась хрупким изваянием искусства. И говорить, столь открыто, что Хюррем, эта проклятая ею женщина, ей мешает — она не смеет. Слишком отличается её статус от фаворитки, и, пускай она и не из Династии, за долгие годы едва не первая икбал. И чем-то до боли эта Хюррем напоминает Махидевран её саму в те года, когда Фюлане и Гюльфем носили гордые статусы Султан, взращивая юных шехзаде — Махмуда и Мурада.
— От Хюррем у меня нет секретов! — не терпя пререкательств, с любовью смотря на сидящую рядом девушку, ответил Сулейман. И от этого взгляда Гюльбахар, казалось, едва не вырвало вчерашним ужином. Слишком приторна его любовь, совсем не такая, какая была у них с Султаной — нет той нежности, величественности и лёгкости. В отношении этой наложницы его чувства были излишне приторно-сладкими, заставляющими черкешенку, морщась, отводить взгляд.
— Но Повелитель, я хотела бы, чтоб хатун покинула ваши покои. Если не навсегда, то на время этого разговора! — продолжала настаивать на своём женщина, смотря в глаза любимому мужчине и понимая, что только так добьётся своего. Ранее её небольшие капризы он исполнял — с заморских краёв привозил шелка да цитрусы, которых ей, тогда только начавшей свой путь Султанши, очень хотелось. Кисловато-сладкий вкус мандаринов ей нравился всегда.
— Хорошо… Хюррем, выйди! — Султан кивнул, прикрыв глаза и пожав губы, отворачиваясь от женщин и подходя к балкону, путь к которому помнил наизусть — для этого ему небыло нужды смотреть, что дальше — каждый сантиметр этой комнаты уже давно был им изучен.
— Как прикажете, Повелитель. Повелитель, Султана, с вашего позволения… — славянка, склонив голову, покорно удалилась, и лишь тихо зашуршал по ковру подол её нового платья, да услышали они два тихих мерных удара о дверь, после чего та, заскрипев, отворилась, а после затворилась за икбал.
— Так что ты хотела мне сказать, Махидевран? — дождавшись, пока Хюррем покинет покои, спросил Падишах, открывая глаза и переводя заинтересованный взгляд на Султану. Они стояли на балконе, с которого открывался прекрасный вид на палац и Босфор.
— Повелитель, сегодня утром, когда я приступила к завтраку, то заметила, что еда странно пахнет. Я попросила одну из служанок попробовать, а когда она попробовала те яства — то начала сетовать, что ей нехорошо. Лекари сказали, что она отправлена! — едва сдерживая слёзы, произнесла Гюльбахар, сжимая пышную юбку платья узкими кистями, и смотря Султану прямо в глаза, будто заставляя увидеть всю печаль и всё отчаяние.
— Но разве ты завтракаешь не с Валиде?
— Нет, не сегодня. Сегодня Валиде Султан занята, поэтому я ела у себя. Меня хотели отравить, Сулейман, понимаешь? Меня, мать твоего сына, мать шехзаде Мустафы — и пытались отравить. Отравить, а значит и убить! — она почти рыдала, отчаянно утирая горькие слёзы, что медленно текли по её щекам. Из-за покрасневших глаз и неестественно побледневшей кожи, Султана выглядела слишком болезненной — будто сморённая тяжким недугом.
— Человека, посмевшего добавить яд в пищу, матери шехзаде, ещё не нашли?
То, что Сулейман назвал её не «женой» или «Хасеки» — больно ударило по её сердцу, ведь ранее никак иначе её он и не именовал. А ведь раньше, тогда, когда она была единственной в его жизни — он называл её по имени, добавляя сладкие слова. Тогда была пора затяжного рассвета их любви — одновременно и непринуждённо лёгкой, и невыносимо пылкой.
— Нет, Повелитель. Этого человека ещё не нашли! — стирая слёзы прошептала Султанша, и в лучах Солнца она выглядела действительно крайне необычно для себя — урождённой дочери княжеских кровей — манерной аристократки, что, даже живучи в гареме, держала голову высоко и смотрела на других с величественным триумфом в тёмных глазах, позволяя себе заплакать лишь в те редкие моменты, когда на душе было невыносимо тоскливо. Плакала она тогда, когда родила Мустафу, плакала и тогда, когда Падишах отправлялся в поход.
— Не беспокойся, Махидевран, я найду и накажу тех, кто посмел это сделать! Кто бы это ни был — он отправится покорять глубины Босфора зашитым в мешок.
Махидевран хоть немного, но воспряла духом, услышав слова Султана, произнесённые с уверенностью и необычной для него жестокостью. Да, всё правильно, так и должно быть, ведь она — его драгоценная роза, мать его сына, и не защитить её он не может.
