Эстер Элькинд - Андрогин…
Я тогда лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь соприкосновением своих клеточек кожи с телом моей любимой, которая сладко посапывала рядом, и думал о том, как было бы хорошо встать вот сейчас и отправиться к письменному столу из, что-то под красное дерево, с облезлыми ножками, который поскрипывал и постанывал, впитав в себя звуки наслаждения, которые издавали мужчины женщины всех мастей, видов и родов, в момент потенциального человекосоздания, или не создания.
– На мне никто никогда ничего не писал! – сообщил мне стол, делая акценты на отрицаниях, – Я не знаю, как себя вести! Но другие рассказывали, что когда на тебе появляются букв, слова, и предложения, рождаются жизни, судьбы и вечность, это прекрасно!
– Я тебе подарю такую возможность! – рассмеялся я, – Но тебе придется действовать в такт моим движениям! Это, я надеюсь, ты умеешь?
– Да, этому я хорошо обучен, за многолетнюю службу в этом мотеле! – словно туберкулезным смехом разверзся он.
Помню, как мне хотелось сесть за этот большой стол, развалиться поудобнее на скрипучем стуле и запечатлеть все то, чему я стал свидетелем и доказательством, в чем учувствовал сам, чем жил, существовал, нарисовать себя, как некое существо, которое я до знакомства с моей любимой женщиной не встречал, кроме как в отражении зеркала, да и зеркала не хватало, не хватило бы и целого океана, чтобы отразить то, чем, теперь уже радостно и в умиротворенно, говорю «мы» являемся.
Тогда я лежал и думал, что если не покажу это все вам сейчас, не сделаю этого уже никогда, потому что не смогу, не осмелюсь, может даже, не захочу.
Тогда, может это было во сне, а может и наяву, но, я как лунатик, подошел к столу, открыл ящик, в поиске бумаги и карандаша, но не обнаружил ничего, кроме смятой салфетки, измазанной засохшей, прошлогодней спермой, словно, засохшее безе в кондитерской, где сорокалетняя продавщица с вытравленными перекисью и «химией» волосами, накрашенная ярко красной протухшей, купленной за гроши на распродаже «second hand make-up», помадой и воняющая потом и прокисшими духами, с капелькой липкой влаги, стекающей по позолоченной цепочке шириной в палец и кресту, размером с ее обширный бюст, в запревшую ложбинку ее томных грудей, говорила: «Молодой человек, берите, берите, все свежее!».
«Неужели я мог подумать, что найду в этом столе хоть что-то, на чем можно записать историю, рассказать истину, здесь, в этом столе который создан был совсем для другого?!» – посмеялся я над собой и в отчаянье опустил свой голый зад на грязный стул, который в ответ на мое интимное прикосновение издал вожделенный «подскрип».
«Хотя может, вот она – истина!» – я покрутил в руках салфетку и с отвращением, бросив ее на пол, пошел мыть руки.
Оттерев от себя тень прошлогодних детей, не родившихся по воле двух, а точнее одного представителя homo sapiens, я почувствовал еще большее желание обратить свою жизнь в буквы, слоги, слова и предложения, изображенные каракулями на бумаги, чем до этого.
Я начал бродить по номеру, искать хоть что-то, на чем можно было изобразить себя в словах. Я не нашел ничего, даже туалетной бумаги здесь не было. В результате своих многочасовых, как мне казалось, поисков, в своем пиджаке, я обнаружил ручку, подаренную мне пару недель назад, моими подчиненными, на мой день рожденье, и я подумал, что начать писать можно на стенах, на обоях. Обрадовавшись этой мысли, я увидел, уже было, первую фразу, но вовремя опомнился, поняв, что стены в номере выкрашены в черный цвет, на которых позолоченной краской изображены купидончики. Купидончики летали по всей комнате, норовя расстрелять посетителей стрелами любви. Мне стало страшно.
Внезапно я посмотрел на тумбочки рядом с кроватью и понял, что в них то я как раз не заглядывал, боясь разбудить свою любимую. Тогда я тихо – тихо, открыл один из ящиков. Что я там хотел найти? Конечно же, Библию. Но нет, Библии там не оказалось. Я обессилено сел на кровать и подумал. Что впервые в жизни, я сожалею о том, что этот город, в котором я прожил так долго и где в результате, нашел я свою любимую, был столь ненабожен, что в тумбочку рядом с кроватью в мотеле, где один из грехов, плодился и размножался, со скоростью кроликов, не было принято класть Библию. «Как жаль! – подумал я, – Вот если бы была Библия, я бы открыл ее и поверх строк, а может между ними, начал бы писать свою книгу. Свою нереальную, но не более нереальную, чем то, на чем я собирался писать, истину!».
Глава о трикстерах…
Я тот вечер, когда я встретил мою любимую женщину, я гулял по улицам и думал, что схожу с ума. Мне было безумно грустно! Мне было так грустно, что прямо таки жить захотелось. На самом деле это забавно, я давно уже заметил за собой такую особенность, чем мне хуже, тем больше жить хочется. Я думаю, что это потому, что когда все хорошо, жить совсем невмоготу становится, так и жаждешь умереть в тот миг, когда максимально хорошо, чтобы запечатлеть это хорошо навсегда. А вот когда плохо, когда идешь и думаешь, как же тебе плохо, то следующая мысль, которая приходит в голову, что надо с этим плохо что-то делать, исправить его как-то в хорошо, чтобы не осталось это плохо, навсегда в вечности.
В тот вечер, когда я встретил ту, которое есть я, и мое отражение, и моя тень, и моя плоть и моя кровь и жилы и вены и мой позвоночник и мои ступни и пальцы и ногти, и мое семя и мой дух и все я и все не я, был яркий солнечный день. Небо было отвратительно голубым и безмятежным, солнце расположилось на нем огромным ярким желтым пятном, словно след от одуванчика на светло голубом платьице маленькой девочки, которой я был когда-то. Я очень хорошо помню светлый, жаркий, приторный весенний день, мне было года три. Я вышел на улицу в этом светло-голубом платьице и белых гольфиках. На ногах у меня были обуты сбитые на мысках синие кожаные туфельки, с маленькими белыми цветочками, которые, потрескавшиеся от старости, были усеяны серой кожаной капиллярной сеткой, такой, какая была на кривых, отдававших фиолетовым отливом, замороженной курицы, ногах моей тучной бабушки, которая выходила погулять со мной и посидеть на скамеечке с такими же, как она старыми, замороженными курицами.
В тот приторный жаркий день, я вышла на улицу и впервые в своей жизни, увидела маленькие желтые солнышки, которые усеивали зеленое поле травы. Я посмотрела на небо, в надежде, что, то, большое, яркое сжигающее, уничтожающее солнце упало от своей тяжести, или от старости и ветхости, и раскололось на много-много маленьких круглых, желтых осколочков, которые теперь надо лишь собрать веником и выбросить в мусор. Я подняла голову, но нет, надеждам не суждено было сбыться, оно светило все так же ярко и невыносимо. «Стало быть, это его дети! – в ужасе подумала я, – Это значит, они вырастут такими же большими, жаркими и ужасными, как, то, которое валяется вот уже целую вечность, как говорят взрослые, на голубой перине неба и стреляет уничтожающими яркими светящимися стрелами?!» Я стояла посреди поляны с одуванчиками, представляя, как оно, это большое первое солнце, в один момент, спустит вниз веревочные лесенки и все эти тысячи его дети, целая армия светил, полезет наверх, неуклюже перебирая своими маленькими коротенькими ножками. Тогда я в ярости начала срывать все эти ужасные солнышки, чтобы прекратить их существование еще в безобидном, беззащитном состоянии. Я приготовилась к мучительной борьбе, думала, что они начнут жечь мне руки, глаза, будут оказывать сопротивление, но нет, как это не показалось мне странным, они были не в состоянии противостоять мне – трехлетней девочке, которая своими маленькими пухленькими ручками, срывала головки маленьких желтых солнышек.
