Югетт Бушардо - Обман зрения
Когда я наконец добралась до улицы Севр, наступила ночь. Окна квартиры Рафаэля смотрели во двор черными провалами, но из них доносилось эхо голосов. Я открыла дверь своим ключом. Перед полукруглым входом я безуспешно пыталась нашарить выключатель, чертыхаясь про себя, по поводу вечно выключенной лампы. Я направилась в большую комнату. Воздух можно было резать ножом, так он загустел от табачного дыма, перезвона бокалов, приглушенных смешков, тихих голосов. Наконец, пока еще никто ничего не заметил, мне удалось найти выключатель. Лампы вспыхнули одна за другой, и свет упал на их лица, как возмездие. Рафаэль что-то бормочет и поспешно надевает темные очки. Остальная троица, как по команде, поворачивает головы к двери, их взгляды бессмысленно скользят по комнате, на губах гримаса улыбки. Четыре лица, застывшие в ожидании, четыре лица, обращенных ко мне. Четыре невидящих взгляда в поисках невидимого послания. Четыре охотника в засаде, стремящиеся обнаружить дичь.
Не успеваю я открыть рот, как Рафаэль сообщает:
— Это моя подружка, Сара. — И, как будто замечая допущенную ошибку, добавляет, приложив руку ко лбу, словно отдавая честь: — И она видит, она… мой Бог! Надо больше света!
Я вспоминаю начавшийся переполох: Рафаэль пытается познакомить меня с каждым из присутствующих, а я чувствую себя незваной в их компании. И начинаю лопотать извинения: и что сейчас отправлюсь к себе домой, и зашла лишь оставить кое-какие продукты… Поглощенная своим смущением, я не разобрала их имен, мне казалось, что все они на одно лицо, что они пришли сюда, для того чтобы возродить их старинное тайное сообщество. Все поднялись и принялись извиняться, в свою очередь заверять, что они сейчас уйдут и зашли узнать последние новости, они теперь так редко видят Рафаэля… Что было в их тоне: упреки? Ирония, с которой они воспринимали эту маленькую хозяюшку, что пришла пополнить запасы в холодильнике мужчины, в которого она была влюблена, как кошка? Враждебность по отношению к человеку, которому они вынуждены так вежливо уступить свои места? Когда я услышала, как захлопывается калитка во дворе, я кинулась открывать окна настежь, чтобы изгнать этот дым, запах всех этих мужчин. Рафаэль удовлетворенно промолвил: «Я ждал, когда ты вернешься. Они отличные друзья, но с ними все слишком «как раньше». Ты знаешь, я не стремлюсь встретиться с ними вновь».
* * *В тот вечер… около девяти часов Рафаэль, не раздумывая, достал одну из кассет, сложенных стопкой рядом с пианино, здесь он всегда мог свободно дотянуться до них рукой и, включив магнитофон, погрузиться в мир музыки. Я видела, как он водит кончиками пальцев по коробке, распознавая надписи, что выцарапал при помощи булавки на пластмассовой поверхности. Но в тот вечер он не подсел к инструменту и не стал подыгрывать, как часто это делал, мелодии, льющейся из проигрывателя. Звучала «Цыганская рапсодия» Равеля. Солировала скрипка; внезапно, когда вступил оркестр, Рафаэль поднялся, открыл плетеный ивовый сундучок, на котором громоздились штабеля старых виниловых дисков, и достал яркую шаль с длинной бахромой. Я смотрела, как он заворачивается в ткань, взъерошивает волосы, направляя их на лицо, встает на цыпочки и в тот момент, когда смычок выводит особенно быстрый пассаж, начинает поворачиваться, одна рука прижата к бедру, другая взметнулась над головой, зажав невидимые кастаньеты. Его каблуки отбивают чечетку, его руки соединяются в хлопке, сопровождая удары тарелок. Он позабыл о своих очках, и невидящие глаза на запрокинутом лице искали недостижимые небеса. В конце отрывка, когда ритм убыстрился, он принялся кружиться и с последними тактами рапсодии рухнул на диван рядом со мной. Затем, как будто пытаясь принести извинения за этот прилив чувств, он нашел мои руки, укутал их шалью, прижал к лицу. Он терся щекой о мягкую шерсть и шептал:
— Это шаль моей матери… Когда я был маленьким, чтобы подчеркнуть шальную радость праздника или доставить мне удовольствие, она танцевала фанданго… Так хорошо танцевала… Папа ставил пластинку и хлопал в ладоши… Мне кажется, что сегодня вечером я немного перебрал лишнего с друзьями…
Его темные волосы, мокрые от пота, прилипли ко лбу. Казалось, что его губы тянутся в поцелуе к огромной розе, украсившей старинную шаль.
* * *Мина была необыкновенным музыкантом. Я всегда чувствовала себя обделенной рядом с теми, кто свободно ориентировался в мире звуков. Всего несколько тактов, и они легко узнают и автора, и произведение, как будто читают афишу. Любая мелодия навсегда оседает в их памяти. Когда ноты ускользают, клавиши не слушаются, они рукой или ногой отбивают заданный ритм, направляя вас. Они могут работать рядом с включенным проигрывателем и все равно слышат музыку без усилия, не напрягаясь. Я же всегда стремилась расшифровать звук, постичь природу каждого инструмента, мое напряженное внимание напоминало тяжкий труд, и я так была поглощена этим чрезмерным усилием, что просто не могла получить удовольствия от самой мелодии, как ученик, сосредоточенный лишь на орфографии не замечает красоты слов, как новичок, очарованный новенькой клавиатурой компьютера, не понимает смысл текста на экране. В общем, музыка меня утомляла; я хотела, чтобы все партитуры содержали в себе одну-единственную музыкальную фразу, фразу, которая меня однажды так восхитила и кроме которой я так толком ничего никогда и не могла воспроизвести. Любые произведения: ария, классический концерт, джазовая импровизация, оперетта — все мне казалось слишком нудным, долгим, чтобы удержать мое внимание. Мина же, как я вспоминаю, могла становиться музыкой, как ей сегодня стал Рафаэль. Музыка их захватывала, властвовала над ними, но и они умели властвовать над ней. Они улавливали малейший диссонанс в звучании оркестра, который я бы никогда не заметила, они знали «какой» должна быть музыка. Мне так нравятся музыканты и их легкость. А я тяжелая, тяжелая, приземленная и обделенная, обделенная, неспособная ощущать упоение от неземного.
Я сидела на диване, предаваясь самобичеванию, не отвечая на призывы Рафаэля. В глубине меня зарождалось нечто темное, отвратительного горького вкуса, и это нечто воплощалось в жажду мести. Если уж я не могу последовать за ним в волшебный мир музыки, разделить его восторг, то я в полной мере воспользуюсь данной мне властью заставить его прочувствовать всю суетность его поступков. Возбуждение, порожденное фанданго, не желало покидать Рафаэля. Он произнес совсем тихо: «Я не знаю, что на меня нашло» — и отодвинулся от меня. Я выдала ледяным тоном, теперь уже не помню какую банальность, слова были не важны — все определял тон. Я видела, как постепенно искажаются черты его лица. Он забился в противоположный от меня угол дивана, свернулся калачиком, уткнувшись лбом в колени и обхватив руками поджатые ноги. Я не знаю, возможно, он плакал. Почему я была столь жестокой, что назначила ему это наказание? Почему в глубине души я мечтала лишь об одном: заклеймить как можно больнее его приступ безумия, эту резкую смену охватившего его возбуждения и последующей депрессии? Почему было столь необходимо продемонстрировать ему, что я не буду вечно терпеть внезапные смены настроения, его добрые и дурные поступки? К чему это молчаливое порицание, когда он столь явно продемонстрировал мне отсутствие суровости, сдержанности, что позволяло отменить этот сеанс показательной экзекуции, разрешить ему этот бурный выплеск эмоций? Зачем заставлять его стыдиться, представлять осуждающий взгляд, который он не может увидеть? Зачем было столь явно указывать, что он опять сбился с пути: и если не ревность, то неоправданный взрыв эмоций? Мое молчание, попытка дистанцироваться, в то время как он ждал смеха, аплодисментов, шуток, были всего лишь жалкой и пошлой местью за то, что я не так одарена, более хладнокровна, что не способна на столь яркое, искрометное проявление чувств. Ни он, ни я не стали задерживаться на этом коротком периоде отчуждения. У него был внезапный приступ веселья, сменившийся таким же внезапным приступом хандры. Я ничего не видела, ничего не поняла, я лишь осталась немного в стороне.
![Шеррилин Кеньон - Тяжелые будни ночного искателя [Рафаэль и Селена]](/uploads/posts/books/89601/89601.jpg)
