Валентин Афонин - Однажды навсегда
Но только он крадучись шагнул к двери, как позади послышался хитрый-хитрый смешок.
— Та-ак… — Он обернулся, распрямляясь, и укоризненно всмотрелся в ее закрытые бесстыжие глаза. — Это ты во сне еще?..
Не открывая глаз, не разжимая губ, она утвердительно кивнула и хмыкнула, еле-еле сдерживая смех.
— Счастливая, — ехидно сказал он. — Ты-то вот спишь, тебе, я вижу, весело, а я во сне летал и чуть не разбился, между прочим.
Опять захмыкала, глупышка, проговорила быстро:
— Растешь!.. — И опять сомкнула губы. — Хм!..
— Да что ж ты так смеешься? — Он и сам уже еле сдерживался. — Тебе, наверно, снится что-нибудь?
— Хм!.. — задыхаясь от смеха. — Ты!..
— Я — это не что-нибудь, а кто-нибудь.
— Не кто-нибудь, а ты!.. Хм-хм!..
— Ну-у, это ты мне льстишь, конечно.
— Мгм! — утвердительно кивнула. — Льстю! Ой, льщу!
Тут же оба рассмеялись, и он бросился на нее, тиская сквозь одеяло:
— Хорошо знаешь русского языка! Ах ты, коварная льстица! А я-то думал…
— А вот не надо! — сквозь смех пропищала назидательно.
— Чего не надо?
— Не надо слишком обольщаться, вот что!
— А я и не слишком. Так, слегка, для настроения.
— Ну то-то, — сказала она, успокаиваясь и вздыхая, но так ни разу и не раскрыла глаз, еще, наверное стесняясь, спросонок.
— Ну, ладно, — сказал он, тоже насмеявшись вдоволь. — Спи, не просыпайся пока. Я сейчас вернусь — поспим еще немного, у меня тоже глаза закрываются. Мгм?
— Мгм!.. — Она еще разок порывисто вздохнула как бы с сожалением оттого, что он уходит, и послушно затихла, прелесть такая, а он, тоже с сожалением покидая ее, пошел отключать опять было примолкнувший телефон.
Но вблизи раздался новый, ужасно громкий звонок, и, быстро схватив трубку, он оглянулся через плечо на дверь: хорошо, что притворил на всякий случай. Он вдруг подумал, что это звонит Инна.
Однако в трубке послышался характерный, с гласными врастяжку, говор Сержа Мотылева, старосты курса:
— Салют! А разве ты еще не умер?
— Да нет вроде, жив пока. Это ты, что ль, Мотылек? Здоров!
— Да я-то здорово, а ты-то как? Зеваешь, слышу?
— Извини, еще не проснулся.
— А врача-то хоть вызвал?
— А зачем? — Несмотря на хронический недосып, он все уже сообразил и решил для себя молниеносно, и уже наслаждался, бравировал своей еще свежей, только что из печки, независимостью. — Я тоже здоров. И при этом, знаешь, совсем неплохо себя чувствую.
— А зря, — сказал Мотылев. — По твоей милости сорвана репетиция, Боб рвет и мечет, ты же его знаешь: «Е-эсли бо-олен, на-а-до пре-эду-пре-эжда-ать!» Так что делай выводы, пока не пришлось делать вводы.
— Нет, Моть, ты извини, конечно, но как раз сегодня я сделал вывод, что врать нехорошо.
— Похвально. И даже стипухи тебе не жалко?
— Жалко, но что делать, так сложилось, не от меня зависит.
— А от кого?
— Судьба такая.
— А если вылетишь из наших старых добрых стен? У Боба именно такое настроение.
— Ну что ж, отлично. А то я сам никак не мог решиться. Я имею в виду — уйти.
— О! О! Старичо-ок! Ты что-то припоздал с первоапрельскими приколами, тебе не кажется?
— Моть, не смеши меня, не мучайся догадками. Это все так неожиданно — я сам еще не очень понял. В общем, ты скажи пока, что не нашел меня, не шокируй Боба. А остальное я завтра сам. Лады?
— Ну-ну, дерзай. И справку припаси, что ты не сумасшедший.
— А если сумасшедший?
— Сочувствую. Тяжелый случай.
— Спасибо, Мотылек, ты настоящий друг. Народу, конечно, тысяча извинений. И передай, что я, правда, не нарочно, так вышло.
— Да нам-то что: каждый кует свое счастье. Ладно, пока.
— Пока, Моть. Мерси за информацию.
И победоносно прихлопнул трубкой по аппарату. Итак, свобода?!
Но радость была тревожной почему-то.
Не поспешил ли? Все ли продумал?
И репетиция — святое дело, бессовестно вышло, Боб прав, надо было хотя бы предупредить.
А с другой стороны, кто же мог знать, что именно в эту ночь произойдет такое?
Даже если он действительно предвидел и предчувствовал нечто подобное, то все равно это случилось слишком неожиданно.
Да и объективно вся цепочка событий не что иное, как внезапное стечение — не случайностей, нет — счастливых неожиданностей, звездное стечение, которое в итоге помогло разделаться и с двойственностью, и с унижением, а заодно и со страхом оказаться в конце концов бездарностью.
И однако же скоропалительное решение как-то нехорошо смахивало на легкомысленную авантюру.
Постепенно, словно дно моря во времена отлива, стал открываться подводный смысл происшедшего.
Наверное, да, было бы гораздо проще, если бы знать, если бы ясно видеть, что там маячит впереди. И прежде всего — где работать? Возвращаться в чистые солисты — поздно и смешно. Слишком забыто и заброшено. А концертмейстером в филармонии — да ну их к черту! — разъезжать по санаториям-пансионатам, бренчать на расстроенных инструментах? Нет уж, нет уж.
Лучше, пожалуй, найти приличный небольшой ресторанчик с хорошей группой — надо бы в консерватории разведать у ребят — и ради дела плюнуть на условности.
Ну, конечно, это яма, натуральная халтура, да еще эта гнусная дележка «бочковых», и придется отдать все вечера, кроме одного выходного.
Зато освободятся дни для работы — гордое слово, — той самой, заветной, ради которой с таким трудом урывалось время от учебы.
Но в том-то и шутка. Хотя он и убеждал себя, что все идет к лучшему, не иначе, и что ему вовсе необязательно быть «кем-то», а нужно лишь честно и внимательно жить и по возможности быть самим собой, хотя он чуть ли уже не гордился в душе своим новым призванием, пока еще, правда, скрытым от окружающих, но для него-то существующим почти несомненно, — в том-то и авантюра, что риск — и даже еще больший, чем в училище, — риск оказаться бездарностью на новом поприще оставался.
Да, риск, и немалый. Ведь все еще только в планах и надеждах и во что они выльются — никто не знает. А при такой неутешительной перспективе не иметь запасного варианта — чревато, чревато.
Впрочем, ладно, сейчас он был просто не в состоянии продумывать все до конца.
Поживем — увидим. Может, не так уж это и страшно, как мерещится.
И он потянулся, вздохнул и зевнул.
И вдруг — неподражаемый тембр:
— Ты бросаешь училище?..
Он испуганно, с дежурной удивленной улыбкой, обернулся.
Травка стояла в дверях смежной «комнаты смеха», как шубу запахнув до подбородка его новый, сто лет провисевший в шкафу, махрово-полосатый родительский подарок (пригодился все же!), слишком, конечно, великий для нее, длинный до пят, еще даже с фирменной биркой, оставленной зачем-то.
