Елена Арсеньева - Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)
Как мечтала, так и вышло: понесла чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая два года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец по дворцу смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались.
Елена, узнав о своей беременности, сразу ощутила такое спокойствие, такое довольство, какого в жизни не испытывала. И только ночами мерещилось ей дурное, а что, она и сама не понимала.
Однажды утром, после очередной тревожной ночи с дурными снами, после одинокого, унылого завтрака (мужа она уже второй день у себя не видела), после осмотра бабок и нашептываний знахарок, Елена велела привести к себе девок-песельниц и плясальниц.
Сначала девки попели. Потом поплясали. Перед обедней угомонились, и Елена захотела вздремнуть. Постельница, взбивавшая пуховики на ее кровати, вдруг удивленно вскрикнула и показала царевне скомканную бумагу, кругом исписанную чернилами.
Елена уже рот открыла, чтобы велеть постельнице: кинь, мол, в печку, – но все же решилась взять смятый листок в руки. Развернула, прочла – да так и схватилась за сердце, снова вперилась взглядом в строчку: «…слюбился-де блудным делом государев сын с самой царицею и спал с нею в постели ее».
Подметное письмо! Нынче в тереме Елены перебывало человек двадцать народу, включая всех служанок, да боярышень, да знахарок, да плясальниц-песельниц. Запросто кто-то из них мог изловчиться и кинуть бумажный комок в постель царевны. И уж никак не обошла бы она его взглядом в постели-то.
Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно, с трудом державшим в руке перо, – некоторые слова ей едва удавалось разобрать. Это была челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова – письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великому государю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, боярином Борисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сын Матвея Полякова, именем Ефимка, и был он первым среди слуг, пользовался таким доверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. Однажды Ефимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночи явился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, на котором она совокуплялась с отцом его. Годунов, услыхав от Ефимки про сие страшное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну и Ефимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однако злосчастный Ефимка чуял какую-то беду. Он навестил своего больного отца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своего боярина, и ежели с ним в ближайшее время что-то случится, то, значит, Годунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в воду глядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, ни коняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будто напали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродило немало. Однако, лишь только весть о его гибели дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинный виновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра, но слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступнице сирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, челом бьет о милости: стать отмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государю глаза на двух змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это его последняя предсмертная просьба.
Прочитав письмо, Елена потеряла голову и, как была, не одеваясь, ринулась в государевы покои.
Она не могла бы выбрать времени хуже. Государь читал с сыном, Годуновым и Богданом Бельским письмо польского короля Стефана Батория. Письмо было гнусное, оскорбительное, и настроение у царя сделалось самое отвратительное. Он снова видел измену всюду, во всяком, самом близком человеке.
Появление царевны Елены он воспринял как нечто ужасное. И даже не сразу узнал ее.
Залитое слезами лицо невестки было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной… стоило это представить, как у царя, весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, от гнева помутилось в голове.
Позорище! Да баба сошла с ума!
Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.
– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая посох, с которым не расставался. Ему никто не успел помешать, и царь с силой огрел невестку по боку.
Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.
Царь в замешательстве уставился на скорченное тело обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал соображать, что совершил.
Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается – у бабы, что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по дворцу чуть ли не телешом…
– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять.
Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам.
Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул в Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, затравленно озираясь на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.
Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи!
