Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович

– Да, это нельзя откладывать, – поддержала ее тетя Шура. – Они ждут не дождутся, когда ты их нарисуешь, потому что очень проголодались.

За этой комнатой была вторая, маленькая, Наташкина обитель. Стояли там ее кроватка, шкафчик, стол, а все стены обклеены были Наташкиными рисунками. Тетя Шура ушла с дочкой всё ей для рисования подготовить, а я снова порадовался, что терзания мои были напрасными, встретились мы нормально, а я постараюсь, чтобы ничем не выдать себя. Хоть и сознавал, что сделать это будет непросто. Тетя Шура показалась мне еще красивей, чем прежде. Не знаю, из какого материала сшит был ее синий домашний халатик, но даже на вид он был мягкий и теплый, погладить хотелось. И только сейчас обратил я внимание, что он не длинный, как у мамы, а до колен. Я и ноги тети Шуры раньше не замечал, лишь теперь, когда уходила она с Наташкой, смотрел ей вслед и восхитился, какие они у нее стройные и тугие. И даже ее домашние тапочки показались мне необычайно мягкими и милыми, как раз для ее красивых смуглых ног. Аж головой затряс, чтобы отогнать от себя эти крамольные мысли, – скоро вернется тетя Шура и, едва взглянув на меня, распознает, о чем я тут без нее думал. Дал себе слово не смотреть на нее, не провоцировать себя, чего бы мне это ни стоило. Услышал ее легкие шаги, уткнулся в лежавшую передо мной книгу.

– Ну, как тебе живется? – непринужденно спросила тетя Шура. – Хорошо себя чувствуешь? В школе, дома всё в порядке?

– В порядке, – не отрывал я взгляда от книги. – Мама с папой на день рождения ушли, сказали, что поздно вернутся, чтобы я без них поужинал и спать ложился.

– Какие проблемы, – пожала она плечами, – ты уже парень взрослый, за ручку водить тебя не надо. Ну, так на чем мы в прошлый раз остановились?

Все было как всегда, но не укрылось от меня, что села тетя Шура чуть от меня подальше, чем обычно. На сантиметры какие-то, чтобы демонстративно не было, но все-таки подальше. И еще одна перемена во мне произошла. Раньше, хоть и сидели мы поближе, никакого запаха я от нее не чувствовал. А сейчас уловил. Только сказать бы не мог, какой он. Похоже было на запах моря, куда мы ездили летом. Когда солнышко уже припекает, галька нагрелась, а ветерок срывает пену с катящихся к берегу мелких зеленых волн, приплывших из тропической дали. И свежий запах этот меня тревожил, и я, как ни старался, соображал в тот вечер хуже, чем всегда, и боялся, что тетя Шура вдруг спросит, отчего это я сегодня такой невнимательный. А еще понять не мог, чего мне больше хочется – поскорей уйти или сидеть тут целую вечность, вдыхая этот восхитительный запах, видеть ее маленькую руку, когда касается страницы пальцем, и если скосить глаза – холмик вздувшегося на ее груди халата. Время тянулось бесконечно, время летело удручающе быстро. Пришла Наташка показать, что она там намалевала. Я совершенно искренне восхитился, какая она способная девочка, позавидовать можно. Мама тоже ее похвалила, спросила только, где же обещанные луговые цветочки.

– Коровки их съели, – вздохнула Наташка. – Жалко их, конечно, такие красивые, но ведь коровкам тоже кушать надо.

Тетя Шура расцеловала ее, назвала маленьким философом, и тут-то я по-настоящему Наташке позавидовал. Чего бы только ни отдал, чтобы оказаться сейчас на ее месте. Тетя Шура вдруг пристальней глянула на нее:

– Бледненькая ты какая-то сегодня… У тебя ничего не болит?

– Ничего, – ответила Наташка, – только спать хочется.

Ответ ее того больше обеспокоил маму, я тоже не припоминал, чтобы Наташка сама спать попросилась.

– Пойдем, – сказала тетя Шура, – умою тебя, потом уложу, температурку измерим. – И мне: – Ты пока дорешай этот пример, я потом проверю.

Я корпел над – как на зло! – не дающимся мне примером, ничего у меня не получалось. Тетя Шура закрылась с дочкой в Наташкиной комнате, оттуда слышался ее чуть распевный голос – похоже, рассказывала сказку. Я все-таки добил этот зловредный пример, ждал, чтобы тетя Шура посмотрела. Довольно долго ждал, неловко стало сидеть в комнате одному. Наконец она появилась, осторожно прикрыла за собой дверь.

– Уснула. Не нравится она мне сегодня. Температура вроде нормальная и не жалуется ни на что, но не по душе мне все это. – Подошла сзади, склонилась надо мной, показала пальцем: – А это у тебя какой знак?

Я ощутил, как макушки моей невзначай коснулась ее грудь, в глазах потемнело. Верней, не потемнело, а, наоборот, полыхнуло, словно огрели чем-то по башке. Чужой рукой, ужасаясь себе, медленно взял ее ослеплявшую меня руку, сжал ее пальцы. А потом произошло со мной и вовсе чудовищное – неожиданно заплакал. Заплакал – я, взрослый уже пацан, через год школу заканчивать. Слезы брызнули так внезапно, не успел сдержать их. Она молча потянула к себе свою руку, я, не выпуская, поднялся со стула, повернулся к ней. Она была одного со мной роста, глаза в глаза.

– Ну что? – еле слышно спросила она, не делая больше попытки высвободиться. – Что, дурачок? – Свободной рукой вытерла мне глаза. – Что тебе надо? Хочешь поцеловать меня, да? Очень тебе это нужно?

Я отчаянно кивнул головой.

– Ладно, я разрешаю, только не плачь. И не в губы, пожалуйста. – И подставила мне щеку.

Я не хотел целовать ее в губы, да и не осмелился бы, потянулся, закрыв глаза, губами к ее щеке, сомлел от счастья, коснувшись ее нежной кожи. Сразу отстранился, по-прежнему не размыкая век, силясь подольше сохранить, не растратить это сладостное ощущение.

– Никогда еще не целовался с девчонками? – услышал ее голос. Даже с закрытыми глазами догадался, что она улыбается.

Я молча помотал головой.

– А пора бы уже. – Теперь засмеялась. – Эх, ты, плакса ты моя.

Если бы еще мгновение назад сказали мне, что такое возможно, ушам бы своим не поверил. Она обвила мою шею руками, прильнула к моим губам. Я чуть сознания не лишился, но все же – сработал инстинкт – судорожно прижал ее к себе, ответил на поцелуй. И она не отпрянула, не оттолкнула меня, позволяла мне всё. А потом я услыхал, как вдруг часто, шумно она задышала, даже, почудилось, застонала тихонько. А я, соображая еще что-то, испуганно отклячил зад, чтобы до конца себя не выдать, не оскандалиться.

– Погоди, – вырвалась она. – Погоди, Васенька, немного. – Подбежала к выключателю, щелкнула им, комната рухнула во тьму. Но доставало уличного света, чтобы различить, как приставила сначала она стул к Наташкиной двери, как приблизилась к дивану, затем метнулась в сторону какая-то большая тень – неужели халат?! – вслед еще что-то, во что отказывался я поверить, она легла, охрипшим голосом сказала:

– Ну, иди сюда. Иди, скорей же!

И я, боясь, за целость моих тонких спортивных штанов, помчался на ее зов, сдирая их с себя на ходу. Запутался в штанине, едва не упал, полетела на пол футболка. Только трусы не снял, рука не поднялась. Навалился на нее сверху, шалея оттого, что все это сейчас принадлежит мне – едва различимое во тьме лицо, ее плечи, руки, ее волшебная грудь, что можно трогать их губами и руками, что мои они, мои, что вся она моя, поверить невозможно, что не бред это и не свих моего воспаленного ума, не продолжение того яростного сна, что все вдруг не пропадет, не исчезнет бесследно канувшей в мертвую гальку нахлынувшей морской волной… И она – о, чудо! – тоже обнимала и целовала меня, бормотала что-то невразумительное. Я, наверное, делал ей больно, потому что она стонать начала еще тяжелей, но когда я, совсем потеряв голову, изнемогая от рвущегося из меня желания, умудрился извернуться, стащить одной рукой трусы, она ласково шепнула мне на ухо:

– Подожди, Васенька, не торопись, полежи еще со мной, поцелуй меня. Все у нас с тобой будет, только не надо так суетливо…

Но я уже не мог не торопиться, чувствовал, что еще немного – и выплеснется из меня неодолимое желание. Требовательно, словно руководил мною кто-то невидимый, раздвинул ее ноги – и в это время заплакала за стеной Наташка…

Она сжалась вся, напряглась, а потом зло так, раздраженно бросила мне: