Велма Финнеган - Нелегкая победа
Или она опять бредит под действием лекарства? Сейчас Патриция не была ни в чем уверена. Только в одном она не могла ошибаться: каждое его движение, жест, слово, его мягкий юмор и непобедимая уверенность заставляли окружающих, и ее в том числе, чувствовать, что он мужчина в полном смысле этого слова. Патриции вдруг стало неудобно, что он видит ее в таком немощном состоянии.
Однако действие лекарства кончалось и ее опять начала мучить жестокая боль в колене. О новом уколе она могла сейчас только мечтать — перед общим наркозом делать его было нельзя. С каждой минутой, приближающей ее к операции, боль становилась все сильнее, а ее эмоциональное состояние было едва ли не хуже, чем физическое. Кроме предоперационного страха и беспокойства за свою дальнейшую жизнь, Патриция испытывала еще много других противоречивых чувств. Она была зла на Рона Флетчера за его бесцеремонное вмешательство в ее личные дела и при этом благодарна ему за помощь и поддержку. С одной стороны, Патриция не могла простить ему возмутительную уверенность в том, что она обязана согласиться на его предложение; но, с другой стороны, в самом этом предложении не было ничего унизительного или невыполнимого. Казалось, сама судьба была с ним в сговоре. А с какой самонадеянностью он пообещал Дженни, что научит ее кататься на лошади! Под влиянием внезапного чувства, похожего то ли на ревность, то ли на угрызения совести, Патриция вдруг подумала о том, как быстро Дженнифер привязалась к первому мужчине, с которым ей довелось близко познакомиться.
Ладно, решила Патриция, совсем запутавшись в своих мыслях. В конце концов, он хоть верит в мое выздоровление, в отличие от доктора Майера.
Боль острыми волнами распространялась от колена, отдаваясь во всем ее измученном теле. Патриция опять потеряла способность здраво мыслить и была даже рада, когда сестра пришла наконец делать ей укол для подготовки к наркозу.
Будь что будет, подумала она мрачно, чувствуя, как игла вонзается в ее плечо. Пусть Майер делает с ней все, что считает нужным, только бы больше не было этой ужасной боли!
— Сейчас вы почувствуете сонливость, — добродушно сказала сестра. — Через несколько минут санитары привезут каталку, и мы доставим вас в операционную.
Сонливость? — повторила Патриция про себя. Нет, это скорее похоже на наркотический туман… или дурман?
Слова вдруг стали казаться ей какими-то странными, как будто она слышала их первый раз…
Туман… Дурман… Роман…
Ей казалось, что она громко смеется над нелепостью происходящего вокруг и внутри нее. На самом деле Патрицию уже везли по коридору в операционную, и она пыталась ответить на какой-то вопрос о гольфе, заданный одним из санитаров. Но она не могла подобрать ни слова, и губы не повиновались ей.
Затем над ней склонились люди в халатах. Она узнала голос доктора Майера, хотя теперь он звучал резко и повелительно. Анестезиолог, пожилой добродушный человек в очках, ввел иглу ей в вену и сел рядом с ней. Через какое-то мгновение Патриция услышала:
— Она готова, доктор.
Она вдруг испугалась, что операция вот-вот должна начаться, а она все еще находится в сознании. Теперь она боролась со своим рассудком, заставляя его отключиться.
Не волнуйся, скоро все опять встанет на свои места, говорила она себе. Скоро ты опять сможешь принимать решения, распоряжаться своей жизнью и заботиться о Дженни.
Патриция слишком привыкла сама отвечать за себя и за свою дочь, и никто не мог этого изменить, даже Рональд Флетчер. Но сначала она должна была вырваться из чуждого ей мира боли и страха.
И усыпленная наконец наркозом, Патриция погрузилась в мир воспоминаний. Она снова была ребенком и сидела, как недавно ее дочь, на коленях у мужчины, сильного, надежного и непоколебимого, как скала. Это было жарким летним вечером в далеком городке, на крыльце дома, стоящего на тихой улице…
3
— Пойдем-ка спать, радость моя, иначе мы с тобой сейчас уснем прямо здесь.
Голос Патрика Лейна, медлительный и слегка скрипучий, как его любимое старое кресло-качалка, сопровождал окончание каждого дня маленькой Патриции, и она всегда с нетерпением ждала этих минут. Ей, конечно, нравилось, когда он хвалил ее за успехи в, школе, следил за ее играми с соседскими детьми или, рассеянно гладя ее по плечу, слушал, как она что-то ему рассказывает. Но больше всего она любила в предзакатный час сидеть около дома на широких отцовских коленях и, прижавшись к нему, беседовать с ним на своем детском языке или просто молча наблюдать, как садится солнце. Правда, он не принадлежал ей полностью и в эти минуты. Она всегда чувствовала, как он прислушивается к звукам, доносящимся из дома, где находились мама и Энни, ее маленькая сестренка. Но в эти волшебные мгновения перед закатом отец был наиболее близок с ней.
Тогда Патриции было всего восемь лет, и если в ее жизни и случались какие-то неприятности, то с ними легко можно было справиться, уткнувшись отцу в плечо и выплакав ему свои обиды, пока он крепко прижимал ее к себе и укачивал. Его успокаивающий голос и сила его объятий казались маленькой Патриции такими же незыблемыми и вечными, как скрип ступенек на крыльце, тихий стук падающих в саду желудей или улыбки и приветствия соседей, проходящих мимо.
— Ах, ты, соня-засоня, — нежно говорил он нараспев, вставая с ней на руках во весь свой гигантский рост, — давай-ка я отнесу тебя в кроватку, маленькая моя.
И Патриция действительно засыпала у него на руках и уже сквозь сон чувствовала, как он укладывает ее, и как потом Элизабет, ее мама, приходит к ней в комнату и целует ее. Поэтому девочке всегда казалось, что дверь в сон находится прямо на крыльце, где-то рядом с креслом-качалкой, в котором она так любила сидеть вместе с отцом.
Патриция родилась в Алабаме, в небольшом городке под названием Селма. Первые девять лет ее жизни прошли в этом старом и ветхом, но очень уютном доме, который ее отец Патрик Лейн, инженер-строитель из Монтгомери, купил сразу после свадьбы. Этот дом был тем первым миром, с которым ей довелось познакомиться, а его темные уголки служили неиссякаемым источником для ее детских фантазий.
Как и стоявшая на крыльце старая качалка, чей скрип придавал каждому вечеру какую-то особую прелесть, все в доме было неразрывно связано с Патриком Лейном и было немыслимо без него. Почти каждая вещь несла на себе отпечаток его упрямого и изобретательного инженерного ума. С неизменной настойчивостью и терпением он постоянно чинил и реставрировал то, что другой на его месте давно бы выбросил.
Элизабет иногда украдкой наблюдала за его занятиями с какой-то ласковой полуулыбкой и потом, устало откинув густые вьющиеся волосы за спину, опять возвращалась к домашним делам, еще некоторое время улыбаясь.
