Екатерина Мурашова - Представление должно продолжаться
– Да неужели вы, Любовь Николаевна, после всего того, что я вам сказала, решитесь… меня, убийцу… Поняли ли меня вообще?
– Да чего тут не понять? – усмехнулась Люша. – Жадность на то ли людей толкала? А у меня сейчас в усадьбе каждый первый – или вор, или налетчик, или уж убийца. Да я и сама когда-то человека не за понюх табака зарезала, а вот прямо нынче с его дружком закадычным в постели кувыркалась – он мне все простил, да еще и мужа моего из Чеки вытащил… и после всего этого я тебе буду запрещать в носу ковыряться?..
– Люб Николавна! Люб Николавна! – раскосая и чумазая физиономия всунулась в дверь. – Леха-маленький за Капкиным котом полез и сквозь крышу на чердак провалился. Теперь там дыра, а он сам ногу подвернул и на чердаке заперся. Боится, что накажут, от страха в кураж вошел и орет: кто войдет, того враз зарежу… Фрол Аверьяныч сказал, чтобы я за вами сходил и спросил, или уж он по-свойски с ним разберется…
– Иду, уже иду, – Люша помахала Светлане рукой. – Ване привет передавай. Все-таки он, получается, меня всегда по-честному привечал. И я его люблю. И не забудь позавтракать – там небось сейчас пусто вполне, бандиты-то наши все к Лехе на чердак сбежались…
И враз исчезла, оставив Светлану посреди большой комнаты, где уже не было ни мебели с полосатой обивкой, ни часов и зеркала в резных кленовых листьях. Только печные изразцы, хоть и немного обколотые с угла, были по-прежнему празднично ярки.
* * *Дневник Люши.
Я никогда не подумала бы, что когда-нибудь стану умолять кого-то не уходить. Тем более, Кашпарека. Особенно Кашпарека – человека, рожденного и выросшего в дороге.
Однако умоляла: останься! С тех пор, как Ботя поступил в Университет на естественно-научный факультет (он там самый младший, но его зачислили по результатам собеседования и представленным научным работам) и уехал учиться, ты – единственный, с кем Атька хоть как-то сообщается, кого слышит и на кого реагирует. Останься хоть еще на несколько месяцев!
– Я не могу больше прятаться от властей по амбарам и чуланам, как мышь под веником, – сказал мне Кашпарек. – Простите меня все, но я должен идти.
Взял на руки Агату и долго-долго смотрел на нее. Мне вдруг показалось странное: совершенно правильно было бы сейчас отдать эту девочку ему, бродячему артисту – без родины, без дома, без судьбы, без души. Она стала бы его домом, судьбой и душой. Он бы чудесно воспитал ее. Тем более что Оля дочку по видимости не очень-то любит и даже с девочками-колонистками проводит больше времени, чем с ней…
Но все-таки это было бы слишком даже для меня.
– Куда же ты теперь пойдешь, Кашпарек? – спросила Феклуша.
– Велика страна Россия, из края в край долго идти.
Выскочила из-за пазухи марионетка, картинно прижала тряпичную руку к отсутствующему сердцу. –
Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Снится – снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян,
И в бурьяне – колючий шиповник,
И вечерний туман.
Сквозь цветы и листы и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце мое,
Глянет небо опять, розовея от края до края,
И окошко твое.
Этот голос – он твой, и его непонятному звуку,
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам.
(стихи А.Блока)– Прощай, Кашпарек, – сказала я. – Ты знаешь, что если я жива, ты всегда сможешь сюда вернуться.
– Я знаю, – ответил он.
И ушел. Оля сидела на скамье в сирени и плакала, как красивый садовый фонтанчик. Атя сухими глазами смотрела с башни в телескоп, который крестьяне приняли за пулемет диковинной формы и потому не разбили, сохранили в ящике с соломой, а после, разобравшись в его полной бесполезности, вернули колонии в качестве жеста доброй воли.
К врачу в Калугу Атя ехать отказалась. Фельдшер из Алексеевки ее как мог осмотрел (вчетвером держали) и сказал определенно:
– Сама она не родит ни при каких обстоятельствах. Слишком узкий таз, слишком молода, истощена и озлоблена на всех. Сможет ли доносить плод? Перенесет ли операцию кесаревого сечения? Тоже сомнительно. Вы же говорите, она почти ничего не ест?
– Но что же делать?
– Либо прямо сейчас пытаться избавиться от плода, либо – ожидать самого неблагоприятного исхода.
Я семь раз пробовала с ней говорить. Семь раз она бросала в меня все предметы, которые подворачивались под руку. Я отступилась. Никто меня, конечно, не осудил, кроме меня самой.
Если я позову, Ботя готов бросить учебу в университете, которая ему просто до обморока нравится. Но почему ради одной (ну пусть двух) жизни надо жертвовать другой. Да и постоянное присутствие Боти, мне кажется, ничего не изменит. Он же приезжал, Атька ему сквозь зубы слова цедила…
Лукерья говорит, что Атю точно сглазили, раз она не ест, зыркает на Владимира, раздобыла где-то святой воды и по вечерам брызгает на дверь и на кровать, где Атька спит. Другие девочки, пока не выследили Лукерью и не прознали в чем дело, думали, что Атька еще и писаться по ночам начала.
Потом мы ей и старшей дочери Светланы Людмиле на двоих отдельную комнату выделили. Люда ведь у нас тоже ребеночка ждет. Вроде как, по слухам, от Кашпарека. Но у нее зад и буфера, как у матери, так что здесь никаких осложнений не предвидится…
Степанида с Катариной ходят в предвкушении, потому что одной Олиной Агаты им на двоих мало, Любочка все дни в башне на скрипке упражняется (там же и Владимир со своими карандашами сидит), а Валентин их заботам уже решительно не дается и, так же, как Агафон, все больше времени проводит со старшими колонистами. Чему они их научат – об этом я даже думать боюсь, и пусть Грунька заботится, у нее все-таки родной сын и голова большая. Германиком и Варечкой занимаются девочки-колонистки под руководством Капы, чье первенство они как-то единогласно признают, и я тому, конечно, рада, хотя Капочкино образование от всех этих хлопот страдает изрядно, но она никогда к наукам не тянулась, а скорее – к общественному взаимодействию, и потому – пускай себе…
