Наталья Майорова - Холодные игры
В первый же вечер выручка составила пятнадцать рублей чистыми деньгами. Перед тем как идти спать, мастеровые парни подходили ко мне (Минька и Павка указали им на меня как на главного придумщика), кланялись и благодарили. Их застенчивые подружки с прилипшей к губам шелухой выглядывали из-за широких плеч кавалеров. Все мы очень радовались успеху.
В дальнейшем я расширила «дело» по нескольким направлениям. Роза устроила на берегу пруда что-то вроде вечернего буфета и продавала пироги, сбитень, самодельные конфеты и другие сласти. Мы крепко договорились с ней, что спиртного не будет (пьяные мастеровые мне были не нужны), однако она явно меня обманывала, а я ничего не могла поделать. Сначала Роза торговала сама, а потом снарядила Хайме. Иногда Хайме подменял кто-нибудь по уговору, а она сама брала в руки гитару и пела протяжные калмыцкие песни, под которые русские крестьянки в нарядных сарафанах умудрялись вполне грациозно кружиться и перестраиваться рядами. Иногда на гитаре играла и пела Элайджа. Уговорить ее удалось не сразу и только с помощью Пети. У нее удивительный глубокий голос и, по всей видимости, абсолютный слух. Во всяком случае, она безошибочно повторяла и наигрывала любую услышанную ею мелодию. Но петь среди людей она сначала боялась. Я объяснила это собравшимся, попросила их остаться за пределами площадки, провела Элайджу внутрь и посадила ее рядом с Яковом. Дедушка заговорил с нею по-еврейски, и Элайджа сразу оттаяла. Когда она начала петь (разумеется, тоже какие-то еврейские гимны) и взяла какую-то невозможно высокую ноту, собравшиеся вокруг люди восхищенно вздохнули, как один человек. Но гляди, Элен! Вот разница! Это не была толпа! Люди разных народностей и языков слушали Элайджу как одна большая душа!
Потом Элайджа часто приходила и сменяла дедушку Якова, который на танцевальной площадке обрел новый смысл жизни, помолодел и даже пытался заигрывать с молоденькими самоедками. Когда мы заплатили ему за игру первые деньги, он вообще прослезился, потому что впервые за долгие годы мог что-то сам себе купить, а не просить денег у сына. (Он тут же накупил конфет и угощал ими девок. Они отказывались, стесняясь, а Яков сердился и топал ногой в калоше.) Он мог бы играть на скрипке и в Сорокине (как и делал в молодости, еще до того, как открыл лавку), но сын запрещал ему играть на свадьбах, говоря «папа, не роняйте себя». То, что старику это в радость, глупый мойша, по-видимому, не понимал или не принимал в расчет.
Иногда кто-нибудь из мастеровых или переселенцев приносил гармонь, подстраивал ее к скрипке или гитаре. Получались удивительные концерты, от которых моя маман (да и Машенька Гордеева) наверняка сошли бы с ума. Мне же все это очень нравилось.
Уже в июле я открыла дневную школу танцев и принялась обучать мещанских детишек. За индивидуальные уроки нам с Яковом платили дороже. Моя копилка быстро пополнялась. Детишки обоего пола делали большие успехи, к радости и гордости родителей. Варвара устроила между подростками-инородцами что-то вроде конкурса самоедских танцев. Они принесли свои бубны и какие-то маленькие барабанчики и прыгали и кружились весьма энергично и экспансивно. Мы с Яковом и Ильей были жюри, а Роза кормила победителей пирогами. Зрители шумно выражали свое одобрение всем без исключения участникам. Потом Роза и Самсон по просьбе публики исполнили несколько еврейских танцев. Для такой совместной толщины они были весьма подвижны и грациозны. Мелодии у еврейских танцев крайне зажигательные, и после Якова всегда просили играть их.
За все время случился только один конфуз. Сдобная Фаня, наша будущая попадья, тоже очень любила танцевать. Несколько раз она приходила на площадку тайком от домашних и как-то очень тепло сошлась с Яковом и Элайджей (они понимали друг друга почти без слов, на уровне жестов и обоюдной симпатии). Фаня с самых ранних лет пела в церкви и обладает несильным, но хорошо поставленным голосом. Сначала она без слов подпевала Элайдже, а потом попробовала обучить ее паре христианских церковных песнопений. Элайджа оказалась крайне способной ученицей, и уже через несколько дней девушки радовали души слушателей прекрасным дуэтом. Пьяненькие мастеровые «воспаряли», а на глазах баб и девок появлялись слезы умиления, которые они вытирали огромными клетчатыми платками. Но тут об этом безобразии прознал отец Михаил и с воплем «Бесовщина!» буквально за косу уволок бедную Фаню домой. Я на попа очень разозлилась, но что ж поделать?!
И вот контраст! Как-то к нам «на огонек» заглянул сам старенький владыка Елпидифор (площадка, как я уже говорила, располагалась недалеко от собора). Благостный старичок постоял у ограды, подслеповато глядя на танцующих (при виде его многие сконфуженно остановились). Яков, прикрыв глаза, продолжал играть. Хайме (Розина выучка) тут же подбежала к Елпидифору с пирогами и стаканом сбитня. На нее зашикали, но владыка, улыбаясь, выпил и даже отщипнул кусочек пирога. Потом старичок захихикал, сказал: «Вот и хорошо! Вот и славно! Давно бы так надобно!» – перекрестил всех разом и пошел восвояси. Отсюда прошел слух, что нашу танцевальную школу сам владыка благословил, и она стала еще популярнее (родители стали отпускать молодежь и давать им деньги).
Молодежь «из общества» охотно посещала нашу танцевальную площадку. Старшие заходили «взглянуть». Однажды зашла даже Евпраксия Александровна Полушкина. Смотрела довольно долго, а потом громко сообщила своей спутнице, что Софи Домогатская, конечно, ведет себя совершенно по-плебейски, но – мила, чертовски мила… Трудно сказать, польстило мне это или разозлило… Я теперь на многие вещи смотрю иначе, нежели до начала эскапады. Но рассуди сама, может ли быть по-другому?
Полушкину мне, пожалуй, жаль. После бегства Николаши она очень сдала (он был откровенно любимым сыном), но старается держаться. Вася не поехал в Петербург, на что его уговаривали все четыре Златовратские. Он же заявил, что не может в сложившихся обстоятельствах покинуть мать и отца, и остался в Егорьевске, стиснув зубы и полностью погрузившись в дела извоза и подрядов. Сразу повзрослел, заматерел, исчезла щенячья веселость и наивность. Викентий Савельевич тяжело пережил не только бегство старшего сына, но и смерть Гордеева, своего давнего приятеля и сверстника. После похорон задавал всем (даже мне!) вопрос: «Ну и зачем все это было? Скажите мне: в чем смысл этакой петрушки?» Многие полагали, что он спрашивает о бунте, пытались изложить свои версии. Мне же кажется, что вопрос был об их с Гордеевым жизни. На такое, сама понимаешь, ответить невозможно. Совершенно неожиданно для всех Викентий Савельевич стал набожным, охладел к жене и делам, частенько захаживает к Марфе Парфеновне потолковать о богоугодном и уже три раза ездил на богомолье.
