Шарлотта Физерстоун - Одержимый
– А как ты назовешь присутствие в твоей мастерской семи молодых женщин, занимающихся бог знает чем, если не распутством? – резко бросил Линдсей.
Уоллингфорд язвительно выгнул бровь:
– Похоже, ты сегодня сам не свой.
– А как ты думаешь, что бы сделал твой отец, если бы однажды узнал, что ты здесь творишь? – выпалил Линдсей, уже не в силах остановиться.
Уоллингфорд лишь безразлично пожал плечами и принялся любоваться оттенком бренди в свете камина.
– Возможно, моего родителя хватил бы удар, а потом он тут же сошел бы в могилу, не сумев вынести праведного гнева и разочарования, – напрямик заявил Уоллингфорд, опуская свою высокую фигуру в кожаное кресло, стоящее у камина. – По крайней мере, мне никто не запрещает мечтать о подобном развитии событий.
– Тебе плевать на то, что о тебе думают, да?
Уоллингфорд посмотрел на Линдсея поверх стакана:
– Да, мне и в самом деле все равно. Я перестал беспокоиться об этом, еще когда мне было десять. – Уоллингфорд сделал глоток и взглянул на друга своими мрачными глазами. – Но сколь интересной ни была бы эта беседа, я надеюсь, ты потревожил меня и семь этих соблазнительных нимф не для того, чтобы обсуждать меня и мое безрассудное поведение.
Линдсей вспыхнул до корней волос:
– Нет, не для этого.
– Сядь, – приказал Уоллингфорд, пододвигая стоявшее напротив кожаное кресло.
Линдсей послушно уселся, вытянув ноги перед огнем и скрестив их в области лодыжек.
– Ты оказался так далеко от Вустершира и своей обожаемой Анаис. Так расскажи, что привело тебя сюда?
Линдсей смотрел на танцующие язычки пламени и любовался сверкающими синими отблесками у их основания – этот сияющий синий так напоминал глаза Анаис… Он не мог перестать думать о ней. Не мог прогнать ее образ из своей головы. Как же он измучился за эти последние дни – своими мыслями, своими видениями! Даже опиум не мог облегчить боль и тоску, терзавшие грудь.
– Ты действительно настолько поглощен ею, не так ли? – спросил Уоллингфорд, в голосе которого уже не слышалось прежней веселости.
– Именно это происходит, когда ты буквально растворяешься в женщине, – тихо ответил Линдсей, отводя взгляд от огня.
– Мне трудно это понять, ведь я никогда не растворялся в женщине.
Линдсей пристально посмотрел на друга, пораженный его неожиданным признанием.
– Никогда?
– Никогда.
– Неужели с этим множеством красавиц, перебывавших в твоей постели, ты ни разу не испытывал такого, никогда не становился одним целым с женщиной? Никогда не чувствовал биение ее сердца глубоко внутри себя? Никогда не поглощал ее своей кровью и своей душой?
Глаза Уоллингфорда сверкнули, и он встретился с Линдсеем взглядом:
– Я никогда не позволял женщине тронуть меня чем-то более значимым, чем сексуальной оболочкой. Я трахаю женщин, Реберн. Я не занимаюсь с ними любовью. Не впускаю их в свою душу. Не чувствую, как они вползают в мое сердце. Женщины требуются мне лишь для физической разрядки, не более того.
– И ты никогда не соблазнялся чем-то большим? – спросил Линдсей, ощущая искренне сострадание по отношению к другу. – Никогда не позволял себе раствориться, потеряться в чувствах женщины?
– Нет, – не моргнув глазом ответил Уоллингфорд. – Я верю в то, что лишь очень немногим мужчинам суждено испытать то, что есть у тебя. Мне кажется, то, что с такими восторгом и красотой описывают поэты, нелегко найти между двумя людьми. Обычно речь идет лишь о телах в движении, задыхающихся, потеющих, кряхтящих. Каждый ищет способ удовлетворить лишь свои собственные потребности – свою собственную похоть, совершенно не заботясь о другом человеке. Я никогда не ощущал чего-то большего. Всякий раз, когда я нахожусь внутри женщины, я думаю лишь о своем собственном наслаждении. И меня совершенно не интересует ничего, кроме утоления своего сексуального голода, траханья жаждущих страсти тел. Независимо от того, что я чувствую, когда двигаюсь внутри женщины, она перестает для меня существовать в тот самый миг, когда мой член выскальзывает из ее тела.
Линдсей снова уставился на огонь, чувствуя, как холодок пробирает по коже после грубого, безразличного описания Уоллингфордом сексуального контакта. Нет, это было не для Линдсея! С Анаис его всегда связывало нечто больше, чем просто секс.
– Я все еще могу чувствовать ее, – еле слышно промолвил Линдсей. – Я пахну ею. Я могу слышать стук ее сердца, отдающийся у меня в ушах. Все еще могу ощущать, как ее ногти царапают мои плечи, а с губ срывается мое имя…
– Тогда почему ты здесь?
– Она предала меня.
Уоллингфорд стиснул пальцы и в задумчивости постучал ими по своей губе:
– Мне очень жаль, Реберн.
– Ничего тебе не жаль! Ты – самый циничный человек, которого я знаю. Ты даже не удивлен, что она предала меня, ты ждешь предательства от каждой женщины! Ты думаешь о них лишь как о коварных манипуляторшах, которые только и делают, что охотятся за титулами и состояниями!
– Мне очень жаль, что Анаис вторглась в твое сердце и больно ранила его. Уверен, это чувство не из приятных.
Линдсей закрыл глаза, пытаясь прогнать боль, но перед ним вдруг вспыхнули сначала образ Анаис, а потом милое личико ребенка – его собственного ребенка.
– Я хотел большего, чем это! – закричал Линдсей. Сорвавшись с кресла, он стал в волнении прохаживаться перед камином. – Я хотел большего, чем воспоминания о ней! Я хотел жизни, самой жизни – а она забрала ее у меня!
Уоллингфорд следил за ним мрачными, бездонными глазами: не комментируя, просто наблюдая – пытаясь понять.
– Это так больно, что я не могу дышать! Так больно, что я не могу жить… Я ненавижу ее и все же не допускаю и мысли о том, что смогу существовать без нее.
– Между любовью и ненавистью слишком тонкая грань, мой друг, а в промежуточной зоне обычно находится страстное желание.
Линдсей снова закрыл глаза, боясь навязчивых образов и в то же время мечтая, чтобы они пришли. Он хотел видеть Анаис в своей постели. Анаис, которая мечется в любовной горячке под ним. Дочь, мирно посапывающую на его груди в своей невинной, блаженной дремоте. Любовь, страсть, гнев, ненависть…
– Ты так удивлен ее предательством? Неужели ты считал, что Анаис не способна на обман? – спросил Уоллингфорд.
– Только не на такой серьезный обман. Не на такой жестокий.
Уоллингфорд кивнул и потянулся к своему стакану:
– Женщины, как и мужчины, способны на неописуемую жестокость – никогда не забывай об этом. Такова человеческая природа: причинять боль и разрушать. Это наша необъяснимая тяга, наша судьба – уничтожать тех, кого мы больше всего любим.
Линдсей поднял глаза на расписанный красками потолок кабинета Уоллингфорда и увидел изображение пухлых женщин с длинными, распущенными, волнистыми волосами. Красавицы резвились в облаках, как ангелы. Линдсей зажмурился, в который раз отгоняя мучительные видения.
