Лора Бекитт - Любовь и Рим
– Ты кого-нибудь любил? – неожиданно спросил он Мелисса. – У тебя были близкие люди или ты всегда существовал вот так, сам по себе?
Тот усмехнулся и переступил с ноги на ногу.
– Не родился же из камня! У меня была мать, наверное, она любила меня, а я – ее, хотя тогда я, пожалуй, этого не понимал. А потом… Жажда обладания – это и есть любовь. Она обвивает, как ползучее растение, отравляет и сушит. Избавляйся от нее, если можешь, вот что я хочу сказать. Она мешает жить и наслаждаться всем остальным.
– Даже деньгами?
– Деньги – это как мост к какому-то берегу. Сами по себе они ничего не значат.
– А ты видишь этот берег?
– Мой берег – это та земля, на которой я стою сегодня. Что будет завтра – не знаю. Я всегда так жил. А ты не сумеешь. Потому уезжай отсюда. Не хочешь возвращаться в Рим, отправляйся в Афины или еще куда-нибудь.
– Да, наверное, я так и сделаю, – сказал Гай.
В какой-то момент он все-таки понял: придется вернуть жизни долг, расплатиться за то, что он довольно долго шел вперед, не испытывая трудностей, ни о ком не заботясь. Он должен чем-то заняться – пусть даже таким делом, о каком прежде не помышлял.
– Нужно, что б кто-нибудь находился при тебе, пока ты окончательно не поправишься, – сказал ему Мелисс. – Я пришлю одну рабыню, она умеет приготовлять разные снадобья и отвары и очень искусна в лечении ран. Это мой подарок.
Гай покачал головой, и Мелисс снова усмехнулся:
– Она тебе понравится.
– Почему ты не хочешь оставить ее у себя?
– Помнишь, ты сказал, что та рыжая слишком хороша для меня? Так вот эта – еще больше.
Он прислал девушку; она уверенно переступила порог жилища Гая и тут же умело поправила повязки и приготовила питье для восстановления сил. Когда Гай смотрел на нее, она скромно опускала глаза, точно выражая покорность судьбе. Но сама – иногда Гай это замечал – украдкой бросала на него пламенно-острые взгляды, при этом ее тонкие ноздри раздувались, а длинные сильные пальцы сжимались в кулаки.
Он выздоравливал довольно долго, и все это время Клеоника была рядом, заботливая и немногословная. Прошло немного времени, и Гай привык к теплым, нежным рукам своей новой служанки, и уже не хотел отпускать ее от себя. А после случилось так, что она оказалась в его постели, он увлек ее туда и овладел ею пылко и жадно – в тот миг это казалось ему вполне естественным, но потом… Пробуждение было тяжким. Гай испытывал неловкость, досаду и стыд. Опуститься до того, чтобы спать со своей рабыней! Как ни странно, первым порывом было отослать Клеонику обратно к Мелиссу, но Гай этого не сделал, и не только потому, что по-своему привязался к ней. Гай был уверен, что Мелисс спал с девушкой, но как выяснилось, ошибался. Позднее он спросил об этом Клеонику, и она ответила: «Он хотел, но я сказала, что убью себя, если он посмеет меня тронуть». «А как же я?» – промолвил Гай. Она ничего не сказала, но он прочел ответ в настороженно-радостном взгляде ее глаз, и на секунду ему стало страшно. Что он мог сделать? Он дал Клеонике свободу, а потом женился на ней. В те времена такие вещи, хотя и редко, но случались: даже Марк Антоний вступил в брак со своей вольноотпущенницей Фульвией. И все-таки в иной период своей жизни, в другом душевном состоянии потомок старинного патрицианского рода Гай Эмилий Лонг никогда не решился бы на такой шаг.
Потом они уехали с Сицилии. Мелисс дал ему денег, и Гай принял их уже без возмущения и стыда.
А еще… Прежде у Гая не было повода спросить, как эта девушка очутилась на острове, его мысли занимало другое. Но перед отъездом Мелисс обычной усмешкой поведал ему историю Клеоники. Ей было семнадцать лет, родилась в Афинах, дочь и внучка рабыни. Ее бабка могла приготовлять кое-какие снадобья и обучила этому Клеонику. Больше девушка ничего не умела, но благодаря своей красоте попала в один богатый греческий дом, а когда новая хозяйка вздумала издеваться над ней, отравила ее, после чего сбежала. Каким-то образом ей удалось попасть на корабль, который следовал в сторону Сицилии.
«Я взял ее себе, – продолжил Мелисс, – и хорошо сделал. Не каждый понял бы, что она способна убить и себя, и того, кто ненароком ее тронет. Я сказал ей: „Со мной-то все просто. Но если хочешь, я отведу тебя к тому, с кем тебе будет гораздо сложнее“».
Гай Эмилий пришел в ужас, но отступать было поздно. Судьба подсунула ему то, чего он не мог понять, а тем более – объяснить. Разумеется, такие вещи были частью жизни Мелисса, наверное, он мог даже восхищаться поступками этой девушки. Но только не Гай. Он поклялся себе в одном: Клеоника никогда не узнает о существовании Ливий. И еще: он не хотел, чтобы эта женщина рожала ему детей.
…Хотя у Клеоники не было привычки прерывать его мысли, иногда, если он начинал думать о чем-то враждебном для нее, она трогала его за руку или о чем-нибудь спрашивала. В этот момент где-то в глубине ее взгляда возникала настороженность. Гай всегда поражался способности Клеоники чутко улавливать его настроение.
– Ты рада, что вернулась в Афины? – спросил он, глядя на темные пики кипарисов, которыми была усажена улица.
Девушка улыбнулась:
– Солнце везде одинаково. Но оно будет светить ярче в любом городе, куда я приеду с тобой.
– Где бы ты хотела поселиться?
– Мне все равно.
«Пожалуй, она права», – подумал Гай. Везде одно и то же: узкие улицы, одноэтажные дома с глухими стенами. Здесь живописны и богаты только площади в окружении тенистых колоннад портиков.
В конце концов они сняли дом под низкой крышей неподалеку от улицы Дромос. Хотя отсюда был хорошо виден словно бы парящий в прозрачном воздухе Акрополь, сам домик выглядел бедным: неоштукатуренные стены, пол – хорошо утрамбованная земля. Но наружные стены были увиты виноградом, и обычная для греческих жилищ высокая ограда надежно скрывала маленький дворик от любопытных взглядов. Дом принадлежал старухе, которая недавно переселилась к детям; она сдавала жилье сравнительно дешево, а Гай Эмилий еще не знал, как устроятся его дела. Клеонике дом понравился: здесь была кухня с дымовой трубой и печкой, во дворе – цистерна для воды. Довольная своей новой ролью, она в первый же день пошла на рынок и купила все необходимые вещи. Гай с улыбкой наблюдал, как она обустраивает их жилье, но на душе у него было грустно. В тридцать лет он начинал новую жизнь с девушкой-рабыней, которую сделал своей женой, которая любила его так, что порой ему делалось страшно, тогда как он сам…
Ночью он мог все забыть, он мог позволить себе стать таким же неистово-страстным, как Клеоника, и старался не думать о том, что, возможно, в это же время Ливия занимается тем же самым с Луцием Ребиллом.
