Джорджетт Хейер - Смятение чувств
Оглядывая свои полузатопленные земли, Адам думал: «У меня по-прежнему есть Фонтли» . Потом, когда приходили мысли о том, как дорого ему будет стоить привести свои запущенные земли к процветанию, им снова овладевало чувство подавленности. Но он старался перебороть его. Потребуется время на то, чтобы осуществить свои планы, – возможно, пройдут годы, прежде чем он накопит достаточный капитал для проведения канала, который осушит заболоченные поля, те, что он недавно ездил осматривать; но при экономии, и бережливости, и хорошем управлении однажды он это сделает и выкупит закладные. Именно на эти цели были направлены все его замыслы. Было бесполезно думать о других насущных нуждах: он ощущал едва ли не безнадежность, когда вспоминал о постройках на ферме, нуждавшихся в ремонте, и о временных ветхих постройках, которые предстояло заменить на добротные кирпичные коттеджи. И все-таки он, по крайней мере, положил начало, и было очень кстати, что он сумел-таки построить два новых коттеджа, прежде чем менее года назад оказался перед угрозой продажи Фонтли. Это представлялось ему самым страшным злом, которое только может выпасть на его долю; он считал, что ради спасения родового гнезда ни одна жертва не будет выглядеть непомерно большой. Ему предложили средство, чтобы это сделать, он принял предложение по собственной воле, и предаваться теперь ностальгическим переживаниям было бы глупо и достойно презрения. На этом свете никогда нельзя иметь всего, чего ты хочешь, а ему, в конце концов, даровано многое: Фонтли и жена, которая только о том и мечтает, чтобы сделать его счастливым. У него никогда не забьется сильнее сердце при виде Дженни, в их отношениях никогда не будет волшебства, но она добрая, она окружает его уютом, и он начинает к ней привязываться – настолько привязываться, сознавал он, что, если бы он мог взмахом волшебной палочки заставить ее исчезнуть, он бы не взмахнул ею. Мир лишился очарования, его жизнь не была романтичной, и Дженни стала ее частью.
Он медленно поехал обратно в поместье, удивляясь, почему находит такое слабое утешение в перечислении собственных благ. Настроение его было таким же пасмурным, как январский день; он хотел побыть в одиночестве, но должен был ехать обратно к Дженни и постараться сделать так, чтобы она не догадывалась о его истинных чувствах. Он надеялся, что сумеет сохранить бодрый вид, хотя считал это самой трудной задачей, которая когда-либо стояла перед ним.
Но лишь в эпических трагедиях печаль безысходна. В реальной жизни трагичное и комичное настолько переплетены между собой, что, когда ты особенно несчастен, происходят смешные вещи, заставляющие тебя смеяться помимо собственной воли.
Он заехал за угол дома со стороны конюшни и застал Дженни, наблюдающую за павлином и павлинихой, которые, похоже, оглядывали ее саму и окрестности с подозрительностью и неприязнью. Зрелище было одновременно настолько диковинным и комичным, что вытеснило другие мысли из его головы. Он воскликнул:
– Какой дьявол их сюда принес?
– Ты еще спрашиваешь? – сказала она с горечью. – Папа их прислал!
Глаза его весело заискрились.
– Да что ты – серьезно? Но с какой стати он бы… Ах, ну да, чтобы придать нам немного шику! Ну что же – так оно и будет!
– Адам! Неужели тебе нужна чета павлинов? – сказала она. – От них же никакого проку! Вот если бы папа прислал мне пару голубей, я бы от всей души сказала ему «спасибо» !
Он знал, что у нее сугубо практический подход к живности, но это его озадачило.
– Но почему? Тебе хочется держать голубей?
– Нет, я бы так не сказала, но, по крайней мере, они бы пригодились. Ты говорил мне, что пускаешь голубиный помет на удобрение, так что… Ну, Адам!..
Он разразился хохотом:
– Ох, Дженни, до чего же ты забавная! Ну, что ты еще скажешь?
Она улыбнулась, хотя и рассеяно, размышляя о павлинах.
– Придумала! – внезапно сказала она. – Я отдам их Шарлотте! Они – как раз то, что нужно для террасы Мембери! А если папа спросит, что с ними стало, то ты, Адам, скажешь, что их утащила лиса!
Глава 22
Дженни должна была родить в конце марта, но до того, как ее уложили в постель, Адаму едва удалось избежать того, чтобы быть втянутым в беспорядки по поводу хлебного закона, а над Европой, подобно громовому раскату, пронеслась ужасная новость. В первый день месяца бывший император Наполеон, сбежав с Эльбы и просочившись сквозь британскую блокаду, с малыми силами высадился на юге Франции и издал прокламации, призывающие тех, кто верен ему, растоптать белую кокарду и вернуться в прежнее подданство.
После первого потрясения все, кроме самых отъявленных пессимистов, почувствовали, что эта попытка восстановить контроль над Францией не увенчается успехом. Массена[25] послал два полка из Марселя, чтобы перекрыть Бонапарту путь на Париж; и согласно донесениям, полученным в Лондоне, не похоже было, чтобы возвращение экс-императора было отмечено какими-либо заметными проявлениями энтузиазма. Но новости неуклонно становились все тревожнее. Вместо того чтобы следовать по основной дороге через недружественный Прованс, Бонапарт выбрал горную дорогу к Греноблю, и войскам Массены не удалось его перехватить. В Грасе его приняли холодно, но по мере того, как он продвигался на север, через Дофине, люди все более стали стекаться под его знамена.
Было отрадно узнать, что в Париже царит полное спокойствие; а если и находились сомневающиеся в министре обороны, принимавшем самые активные меры против своего прежнего хозяина, их подозрения вскоре были развеяны известием, что маршал Сульт предложил Совету перебросить в южные провинции крупные силы под командованием брата короля с тремя маршалами – для его поддержки. С такими мощными силами, ожидавшими мятежного полководца впереди, и полками Массены в тылу Бонапарт должен был угодить прямо в ловушку.
Его люди встретили линейный пехотный батальон на дороге у Гапа, и, со своим безошибочным чутьем на драматические ситуации, спешившись, Наполеон стал продвигаться вперед в одиночку. Офицер крикнул «Огонь!», но ему не подчинились.
– Солдаты пятого полка! – обратился Наполеон к растерявшимся солдатам. – Я – ваш император! Вы меня знаете! Кто хочет стрелять в своего императора, пусть стреляет!
Вряд ли стоило удивляться, что люди, которые прежде сражались под орлами, не последовали этому приглашению. Вместо этого, разрушив строй и срывая с себя белые кокарды, с криками «Да здравствует император!» они бросились на врага.
Конец был предопределен. Парижане, заранее празднующие победу и наслаждающиеся периодом расцвета столицы за счет наплыва в город богатых английских туристов, были в большинстве своем лояльны к Бурбонам; в Вене Конгресс объявил Бонапарта вне закона; король продолжал бездействовать, а маршал Ней – такая же драматическая фигура, как и бывший император, – героически заявил о своем намерении доставить Бонапарта в Париж в железной клетке; но Бонапарт продолжал наступать, собирая по пути войска и вступив в Лион без сопротивления. Письма с предложением Нею встретить его и обещавшего этому пылкому джентльмену столь же теплый прием, как после Москвы, стало достаточно, чтобы убедить Нея, принца Московского, пересмотреть свое подданство и привлечь его самого, как и готовые к этому войска, на сторону бывшего императора. Они встретились в Осере семнадцатого марта; вечером девятнадцатого король с семьей и министрами в позорной спешке покинул дворец с Фитцроу Сомерсетом, английским поверенным в делах на время отъезда герцога Веллингтона в Вену, и ордой столичных гостей; а двадцатого Наполеона на руках внесли в дворец Тюильри, где должно было начаться новое правление императора…
