Наталья Майорова - Холодные игры
Каденька с Надей бросились к Гордееву, я же вылезла из саней и отошла в сторону, к невысокому обтаявшему сугробу, с которого все было видно (на нем, еще до меня, стояли две молодые бабы. Одна, с тусклыми глазами, молча лузгала орешки, другая подпрыгивала, почесывалась и непрестанно повторяла: «Ах ты ж господи! Ну ах ты ж господи!»).
Дальше все произошло очень быстро (или мне так показалось). Дубравин попытался занять место Гордеева и вступить в переговоры с рабочими. Кто-то призывал послушать его, но остальные были так возбуждены (да еще и подзуживаемы кем-то изнутри – я уверена), что протестующе завопили, перекрывая голос Дубравина, и кинулись на крыльцо конторы, таща с собой почему-то хворост и факелы. Насколько я сумела понять, они хотели поджечь контору и лабораторию, чтобы сгорели все документы. Зачем им это было надо – мне и по сей день не ясно (но я так поняла, что толпа действует не на основе продуманных решений, а руководствуется инстинктивными импульсами, так что и рассуждать об этом нечего). Впрочем, к этому часу у них уже был какой-никакой опыт, так как дотла сгорела одна из питейных лавок.
Увидев, что опасность становится нешуточной, каждый из участников отреагировал на свой лад. Емельянов и один из слуг Гордеева попросту сбежали под шумок и затерялись в толпе. Другой слуга – Мефодий – достал откуда-то из саней ружье и дрожащими руками принялся прицеливаться в толпу (это ее еще больше разъярило). Я завизжала по-индейски, отвлекая на себя внимание и надеясь, что Надя и Каденька успеют убежать (обе бабы одинаково проворно отпрыгнули от меня. Старшая от испуга подавилась шелухой от орехов). Однако, вместо того чтобы бежать, глупая Леокардия вылезла вперед, назидательно подняла тощий палец и принялась что-то вещать, взывая к милосердию и, кажется, напоминая собравшимся о своих заслугах перед народом. Бледная как полотно Надя между тем не оставляла своих попыток оживить Гордеева.
Ближайшие к Леокардии пьяницы похабно заржали. Мефодий выстрелил поверх голов людей. Толпа завопила так, как будто этим выстрелом он мучительно ранил по крайней мере треть собравшихся. Стало очевидно, что сейчас отважного дурака Мефодия попросту разорвут в клочки. Не пощадят, впрочем, и женщин.
В этот же момент совершенно непонятно откуда на крыльце появился Матвей Александрович Печинога вместе со своей собакой. В руке он тоже держал ружье, но у него оно выглядело в сто раз опаснее, чем у Мефодия. Да и оскаленные клыки Баньши вместе со стоящей дыбом шерстью никакого доверия не вызывали. Толпа отшатнулась. Инженер поднял свободную руку и заговорил. Если бы к его внутренней силе и уму Господь пожелал наградить его хотя бы десятой долей того красноречия, которое Он столь щедро отпустил ничтожному Дубравину, то далее ничего не случилось бы. Но увы! Бедный Матвей Александрович совершенно, совершенно не умел говорить с народом! Даже я с трудом понимала то, что он говорит (хотя голос у него был весьма звучный, а рабочие внимательно прислушивались).
Сказал Печинога приблизительно следующее (все крайне сумбурно и без всякой последовательности): пусть женщины и слуга везут Гордеева домой. Он сильно болен и, может быть, умрет. Пусть также выпустят запертых в погребе, избитых молодых самоедов (лавочников – родственников Алеши) и отпустят их восвояси. Иначе кто-то из них тоже может умереть, и тогда многие пойдут на каторгу за убийство. Рабочий Веселов умер потому, что такова была его планида. Если всем для искупления и остановки текущего безумия так нужна кровь и чья-то жизнь, то вот он, инженер Печинога, души у него, как известно всем собравшимся, нет, так что можно попробовать его убить. Вполне возможно, что его собственная планида этому соответствует. Существует нехорошее дело, которое затеяно на прииске не без его, Печиноги, участия. Связано это дело с молодыми Полушкиным и Гордеевым, и доверять им нельзя. Управляющему Опалинскому тоже следует уехать с женщинами, так как его убийство, по-видимому, входит в часть этого плана. Сам Печинога только сейчас разобрался, что все это значит, а раньше думал, что просто сменится на прииске власть, и все. Может быть, даже что-то удастся улучшить. Например, дисциплину и повысить выработку. Всем рабочим следует разойтись и сидеть по домам; когда прискачут казаки, трудно будет найти конкретных виновников.
Я думаю, даже тебе, Элен, ясно, что подобная речь никого вдохновить не смогла, а только запутала и еще больше обозлила. Все оскорбления, которые возможно вообразить, посыпались на голову несчастного инженера. Он же стоял и как-то странно улыбался. Баба, которая твердила: «Ах ты ж господи!» – дернула меня за рукав и со страхом прошептала: «Гляди, тетради при ём нетути! Что-то будет! Ах ты ж господи!»
Почему-то от ее слов у меня по спине пробежали мурашки.
Тем временем, спокойно раздвигая толпу, на крыльцо, как луна, взошла Вера, про которую я, как всегда, успела позабыть. При виде ее по толпе пролетело что-то вроде шелеста. Стало понятно, что все знают про ее отношения с Печиногой и вроде бы еще что-то, чего не знаю я. Выступление Веры было предельно коротким. Она сказала две или три фразы, которые я не могу повторить (они были подозрительно похожи на заклинания) и которые каким-то неведомым образом разом умерили градус шторма едва ли не вполовину. Но тут, размахивая ружьем, что-то завопил мужик, которого Вера указала мне как Никанора. Даже на фоне собравшегося сброда он выглядел совершенно рехнувшимся. Дубравин с воплем «Никано-ор!» едва ли не ласточкой кинулся в толпу, пытаясь предотвратить неизбежное.
Далее последовала безумная сцена в стиле «Умри, несчастная!!!».
Полицейское расследование идет полным ходом, и все видели одно, но я до сих пор не уверена, что в Веру (в инженера) стрелял именно Никанор. Никанор, впрочем, тоже выстрелил, но смотрел он при этом куда-то в сторону и туда же стрелял. Перед самым выстрелом Печинога резко шагнул вправо и заслонил Веру собой. Упали они вместе. В толпе закричали. Баньши жутко завыла и попыталась заползти на упавшего хозяина и прикрыть его своим телом. К крыльцу разом бросились я, Николаша и откуда-то взявшийся фельдшер. Я сразу же поняла, что Вера без памяти, но от пули не пострадала, и велела Мефодию отнести ее к саням. Фельдшер и Каденька склонились над инженером. (Баньши отошла в сторону и сразу же легла с мертвым выражением на морде. Зрелище душераздирающее, но на нее никто не смотрел.) Николаша стоял на коленях, держа голову Печиноги, кривил рот в сардонической улыбке и сказал странную фразу, которую я не поняла, но запомнила: «Ему бы понравилось, даже если б и выбрать мог. Он так и хотел».
