Валерия Вербинина - Рыцарь темного солнца
– Ты права, Анджелика, – спокойно сказал он, – я любил тебя.
Литвинка выпрямилась. Глаза ее горели ярче звезд.
– Беда лишь в том, – спокойно продолжал рыцарь, – что это давно кончилось. Прощай.
И прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, он притянул ее к себе, поцеловал в губы и, слегка оттолкнув от себя, одним легким движением перерезал ей горло.
Хрипя, Анджелика осела на пол. Она хваталась за рану, протягивала к нему окровавленные руки, но он уже отошел, даже не глядя на нее. Менее чем через минуту все было кончено.
– А-а-а! – дико закричал князь Доминик, неожиданно возникая за спиной рыцаря и бросаясь на него.
Однако на пути у него оказался Август, подобравший меч Мадленки. Крестоносец даже не обернулся, когда племянник поразил насмерть своего дядю.
Боэмунд сел рядом с Мадленкой на подлокотник кресла и сжал ее пальцы. Дверь, долго трещавшая под ударами, наконец подалась, и в проеме возник… Филибер де Ланже собственной персоной, в доспехах и одежде крестоносца. За ним в залу вломилась еще добрая дюжина человек, среди которых был и брат Киприан.
– Я так и знал! – завопил Филибер. – Опоздал, опять опоздал! Слушай, Боэмунд, можно я хоть подпалю замок, а? У меня прямо руки чешутся!
– Никаких поджогов, – оборвал его фон Мейссен. – Запомни: мы гости князя Августа.
– Князя Ав… – Филибер застыл с открытым ртом.
– Именно так. И позови врача, тут кое-кто нуждается в его помощи.
Глава 20,
в которой все становится на свои места
– Ну надо же! – изумлялся холеный пан Кондрат на следующее утро, когда Август Яворский наконец закончил ему рассказывать все то, о чем мой благосклонный читатель уже извещен. – Хорош, однако, ваш дядюшка, хорош! И мать его тоже, надо сказать. Да, когда он так неожиданно родился, поползли разные слухи, ну а когда умер старый князь – через два года после рождения Доминика, – то многие воспользовались ослаблением власти Диковских. Но княгиня Эльжбета была хитра, ой как хитра! Никто никогда не застал ее с Петром, более того – на людях она всегда обращалась с ним подчеркнуто пренебрежительно и несколько раз даже притворялась, что готова выгнать его, да только, мол, его преданность ее покойному мужу удерживает. Она была так благочестива, так усердна, так добра к неимущим, что всякие толки сами собою прекратились. Я помню, когда ее сыну сватали невесту из Мазовецких, то уже никто даже не вспоминал о тех старых сплетнях, и вдруг – поди ж ты! Да, если бы письмо матери Евлалии дошло до короля, нашему молодчику не поздоровилось бы. И все-таки: нарушить тайну исповеди… Хоть я и не сведущ в подобных тонкостях, мне кажется, непозволительно предавать гласности то, что должно было навеки остаться между исповедником и грешником.
– Вот и получается, что одна была не лучше другой, – подхватил юный князь Яворский. – Та прелюбодейка, а вторая все равно что клятвопреступница или даже хуже.
– Гм, – только и сказал пан Кондрат, с одной стороны, очень довольный тем, что юноша сам за него вынес столь категоричное суждение, а с другой, несколько шокированный его прямодушием, которое в глазах людей сведущих является признаком дурного тона. – Как бы то ни было, все кончено. И, я думаю, к лучшему, что обошлось без суда.
– А все благодаря панне Соболевской, – продолжал столь же непосредственно высказывать свои мысли Август. – Она с самого начала была случайно замешана в этом деле и только недавно обо всем догадалась.
– Да, да, панна Соболевская, – молвил задумчиво пан Кондрат, принимаясь зачем-то гладить бороду. – Я надеюсь, ее здоровье…
– О, с ней все будет хорошо – стрела, на ее счастье, вошла неглубоко.
– А рыцари, крестоносцы? – понизив голос, спросил пан Кондрат. – Вы можете поручиться, что они не наделают тут дел?
– Нет, они приехали за своим товарищем и, как только тот оправится, увезут его с собой. Я не намерен им препятствовать.
– Ах, за товарищем… гм… да… – подхватил пан Кондрат. Надо сказать, что во время Грюнвальдской битвы кто-то из крестоносцев так хватил его по голове, что пан Кондрат едва разума не лишился, и с той поры один вид одежды крестоносцев внушал ему беспокойство.
Впрочем, присутствие Филибера де Ланже кого угодно вывело бы из равновесия. Во-первых, он приехал без охранной грамоты туда, куда его определенно не звали, во-вторых, вломился во время грозы со своим отрядом в замок, в чем ему помог не кто иной, как Киприан из Кельна, переодетый монахом-францисканцем. Действия сии, каждое по отдельности, а особенно взятые вместе, тянули на настоящее объявление войны, хотя славный анжуец никого не убил и ничего не разграбил. Он знай себе только ругался на чудовищной смеси немецкого и родного анжуйского диалекта, проклиная какого-то великого комтура, негодяя из негодяев, какие-то ливонские болота, куда его послал оный негодяй комтур, после чего следовал душераздирающий рассказ о том, как он, Филибер из знаменитого рода де Ланже, всех перехитрил и, уже на подходе к Риге сообразив, что в его отсутствие что-то затевается, нарушил приказ и вернулся со своими людьми обратно. Он готов был перевернуть вверх дном небо и землю, если с его лучшим другом Боэмундом что-то случилось, и еще раз перевернуть их, если хоть волос упал с головы какого-то Мишеля, о котором никто, кроме него, в замке отродясь не слыхивал. Вежливость и элементарные правила приличия были совершенно ему чужды, что следует хотя бы из того, что, завидев Мадленку и своего приятеля ранеными, он приволок им врача и исповедника, причем врача (полуодетого, точнее, полураздетого) тащил за загривок левой рукой, а исповедника, коим, на свою беду, оказался многострадальный ксендз Домбровский, едва не потерявший сознание от страха, волок в правой. Ксендзу было велено молиться, и как следует, а врачу Филибер пообещал, что кинет его со стены, ежели с Мадленкой что-то случится. Похоже, что напутствия гиганта сделали свое дело, потому что врач извлек из Мадленки стрелу и остановил кровь, так что через три дня она смогла уже вставать с постели, а еще через день смог ходить и Боэмунд.
Пан Кондрат, получив самые торжественные заверения и Августа, и анжуйца в том, что ни один из них не замышляет и не замышлял каких-либо военных действий друг против друга, отбыл в Краков, чтобы развлечь короля Владислава рассказом о князе Доминике, оказавшемся самозванцем. Воздадим должное его фантазии: в его изложении панна Анджелика вышла весьма непривлекательной особой непонятного происхождения, зато панна Магдалена Соболевская оказалась чистейшей прелести чистейшим образцом, в который, ясное дело, без ума влюбились весьма достойный князь Август Яворский, так называемый князь Доминик, один громкоголосый парень из Анжу, состоящий в войске крестоносцев, и другой, молчаливый и синеглазый, из тех же крестоносцев. Те, кто слышал пана Кондрата, оставались при убеждении, что все заварилось именно из-за этой самой несравненной Магдалены, а некий прелат, воздев перст с искрящимся рубином, припомнил даже притчу о некой Еве, из-за капризов которой ее законный муж вкупе со всем остальным человечеством лишился райских кущ.
