Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
– Убейте! – крикнула она с мольбой.
Ее снова швырнули на топчан. Теперь появились и другие мужчины. Ночь прошла в мучениях.
Утро… камера… день… вечер… шаги конвойного за дверью. Грохот замка:
– Выходи!
Светлана поднялась. «Если все повторится, если я переживу еще одну ночь насилия… тогда завтра я зубами перегрызу себе вены. Здесь негде и не на чем повеситься, но вены я перегрызу, и пусть простит меня Господь, который не пожелал избавить меня от мучений!»
Но ее повели не наверх, а в какой-то кабинет на первом этаже. Велели подписать бумаги о неразглашении тайны:
– Смотри! А то…
Светлана все подписывала молча, безропотно, ничего не понимая, ни на что не надеясь, ничему не веря.
Думала, ее сейчас пристрелят прямо здесь, в кабинете (а почему бы нет? Если насиловать в кабинете было можно, то почему нельзя убить?), но ее вывели во двор, велели сесть в грузовик. Светлана с трудом вскарабкалась в закрытый брезентом кузов, и машина выехала из ворот консульства.
«Везут на расстрел», – подумала равнодушно.
Она сидела, ничего не видя, но знакомые с детства окрестности легко узнавала по поворотам. Вот отъехали от консульства, вот обогнули Собор, начали спускаться в сторону Модягоу. Повернули назад, начали подниматься. Опять круг по площади, опять вниз… Они что, сами не знают, куда ехать?
Грузовик остановился. Брезент поднялся, и в кузов к Светлане забрался один из тех, кто насиловал ее.
Она забилась в угол, но офицер схватил за руку, потащил к опущенному борту, толкнул вниз. Светлана неловко упала, а тот, соскочив и склонившись к ней, угрожающе сказал:
– Пикнешь кому, что было, – прощайся с жизнью.
Через мгновение грузовик уехал.
Какое-то время Светлана еще лежала на дороге, потом поднялась и побрела в сторону Собора, который был неподалеку. Наверное, ее возили туда-сюда, чтобы запутать, но как можно запутать человека в родном городе?
Денег на трамвай, на котором можно доехать до дому, у нее не было, да и час поздний уже, трамваи исчезли с улиц, поэтому Светлана пошла пешком. В обычное время добралась бы за два часа, но шла всю ночь, иногда ложась прямо на траву, чтобы отдохнуть. Когда начало светать, отряхнула пыльник, кое-как прибрала волосы и даже умылась в уличной колонке, чтобы не пристал патруль, чтобы окружающие не приняли за бродяжку, чтобы сразу не напугать тетку…
Значит, я видел ее, когда она возвращалась. И принял за пьяную!
Я поверил Светланиному рассказу сразу. Поверил каждому ее слову. Но мне нужно было подумать, что делать дальше… Скрыться? Увезти ее снова в Дайрен? Отсиживаться дома, надеясь на лучшее?
Я ни слова не сказал матери о том, что случилось со Светланой. Хотел один решить для себя, как мне быть. Но когда я обмолвился, что получил предупреждение, что на приеме готовится что-то недоброе, мать страшно возмутилась. Как я могу, твердила она, подозревать в дурном наших освободителей, освободителей Европы, уничтоживших фашизм, прогнавших из Маньчжурии жестоких «желтомордых макак»? Она чуть не плакала от возмущения.
Я все же решил пойти на прием. И доводы матери меня убедили, и элементарная логика подсказывала: что бы там ни думали мы со Светланой о красных, они не причинят вреда тем, кто пришел на торжественный прием. Ведь это значило бы восстановить против себя весь город! Я также надеялся встретиться и поговорить на приеме с некоторыми людьми, у которых были родственники в провинции. Я всерьез подумывал об отъезде из Харбина вместе со Светланой. Но чтобы устроить побег, нужно было время…
Мы все принарядились, все ожидали чего-то хорошего, когда явились в «Ямато-отель». Нас попросили подняться на второй этаж. Мы толпились в фойе, пока не забеспокоились, что нас никуда не приглашают, ни в зал, ни в какой кабинет. Кое-кто спустился на первый этаж, но из здания никого не выпускали.
«Вот, не послушался Светлану…» – с тоской подумал я. И тут появился молодой офицер, который вежливо сказал, что комендант изменил место проведения приема и просит всех пожаловать в помещение бывшего японского консульства. Поскольку здесь не слишком далеко, уважаемых гостей просят пройти пешком в сопровождении нескольких офицеров.
Меня словно в лицо ударили. Японское консульство! Уважаемых гостей просят самих разойтись по камерам! Может, самим и запереть их за собой?
Я шел обочь колонны хоть и обеспокоенных, но все же не верящих ни во что дурное людей. Рядом со мной шел один из моих знакомых по яхт-клубу, дантист, фамилия его была Веревкин.
– Вячеслав Иванович, – пробормотал я, – плохо дело. В японском консульстве у них в подвале тюрьма. Мы оттуда уже не выйдем. Меня предупреждали, что прием – ловушка, но я не верил… Как будем проходить через вон ту аллею, давайте шмыгнем по сторонам. Часовых у нас нет, офицеры не заметят, они не ждут от нас такой наглости. Я только еще скажу нескольким знакомым, чтобы…
– Провокатор! – вдруг возмущенно заорал Веревкин во все горло. – Гнусный провокатор! Я и не знал, что вы такой негодяй! Господа, он уверяет, что нас ведут в японское консульство, чтобы заключить в тюрьму! Господин… товарищ капитан, идите сюда! Задержите провокатора!
Я не стал ждать, пока «товарищ капитан» спохватится, и рванул в кусты со всех ног. Позже я узнал, что моему примеру последовало еще несколько человек, но, как и я, они успели добежать только до своих домов. Всех нас взяли на месте: мы ведь собирали в дорогу вещи, прощались с семьями, обдумывали, где искать спасение… А нельзя было возвращаться по домам, нельзя было терять ни минуты!
Я бы, наверное, все-таки успел уйти. Я жил довольно близко и даже сначала забежал к Светлане. Она без слов поднялась с постели, оделась и пошла со мной. Она была готова на все, ко всему! Но мать… Она не хотела уходить, она и меня пыталась не пустить, она вырывала из моих рук вещмешок, куда я собирал кое-какие пожитки, проклинала Светлану, которая сбила меня с толку, рыдала… Она была в таком искреннем отчаянии, что, пытаясь ее убедить, я невольно выкрикнул ей, что Светлане можно верить, что она подверглась страшным издевательствам, попав в советскую тюрьму.
Напрасно я так сделал. Мать не поверила, и поток проклятий обрушился на Светлану. Мать возмущалась, обвиняла ее во лжи и коварстве, кричала, что она прикрывает порочащими советских россказнями свои грязные похождения, а ее дурак-сын…
И тут пришел советский патруль и забрал и возмущенную мать, и дурака-сына, и девушку, которая прикрывала свои грязные похождения… Потом я узнал, что в ту ночь было арестовано около пятисот человек. Я думал, что красные поостерегутся восстановить против себя город. Ничуть не бывало! Они просто арестовали всех, кто мог бы возмутиться. От такого удара русский Харбин уже не оправился. Никогда!
