Нарисованная любовь (СИ) - Грекова Анна

В конце концов, ничего не придумав, Дженни решила просто извиниться за вчерашнее и попросить Эдвина не сердиться. Пусть он останется прежним, называвшим её сестренкой и подразнивающим её усилия быть обворожительной дамочкой для недостойных парней.

Дженни продумала весь разговор, он показался ей вполне приличным. Но, поставив точку в последнем предложении, вдруг подумала: читал ли Эдвин сегодня ночью Ани стихи?

Вскоре к ней в комнату заглянула сестра.

— Пойдем в кабинет. Я получила письмо от нашей тети из Америки. Почитаем все вместе.

Ани и Эдвин сидели на диване, а Дженни забралась с ногами в огромное старинное кресло напротив.

— Я пропущу начало, — сказала Ани, — Это деловое письмо, ответ на мой запрос о возможности покупки партии лошадей — чисто хозяйское. А вот здесь…

Дженни слушала её голос, но совсем не вникала в написанное. Не отдавая себе отчета, почему делает это, она не отрывая глаз, смотрела на Эдвина. Ну почему он не поднимает глаз? Неужели не чувствует взгляд?

Эдвин слишком уж внимательно слушал Ани, и было непонятно, что его могло заинтересовать в родственных излияниях незнакомой дамы. Вдруг Эдвин встал, зачем-то подошел к книжному шкафу, постоял мгновение и, взяв стул, сел напротив Ани спиной к Дженни.

Боже мой, да он полностью показывает свое презрение! За что? Нет, видимо она совсем не знает жизни и принимает мир таким, каким хочет его видеть. А он гораздо сложнее.

— Вот такое письмо, — свернула листы Ани, — Я ей обязательно отвечу. Напишем, Дженни?

— Да, — Дженни поднялась, — и напишем, и я постараюсь навестить ее. Поезжу по свету, может быть, научусь лучше разбираться в людях.

Это она произнесла прямо в затылок Эдвину. Он не повернулся, внимательно рассматривал конверт с многочисленными марками.

«А я еще хотела извиняться, — подумала Дженни, — обойдется. Видеть его не могу. Скорее бы обед — я бы показала, что умею игнорировать человека не хуже его».

Но к столу вышла одна Ани.

— Эдвин уехал к тете Энн. Нам сообщили, что получили письмо от Роберта. Это двоюродный брат мужа, они в детстве дружили, но давно не виделись. Роберт сейчас в отъезде по служебным делам, что-то из дипломатии.

— Эдвин успеет вернуться к ужину?

— Не думаю. Скорее всего, останется там.

Но Эдвин вернулся.

Смеркалось. После ужина Анетта и Дженни вышли во двор и присели на скамью под красивым кустом, где обычно сидели днём, прячась в тени от солнца, и по привычке выбрали это место вечером.

Сердце Дженни забилось прежде, чем она услышала стук копыт. Сёстры с удивлением переглянулись. Эдвин, намеривавшийся спешиться у крыльца, заметил их и резко остановился у скамьи.

— Эдвин! — бросилась к нему Ани. — Как хорошо, что ты приехал. А говорил: останешься.

— Я попал немного не вовремя. В доме полно женщин, они в полный голос обсуждают очередную невероятную по их словам новость. Тетя Энн пыталась и мне втолковать об «истинном ужасе, случившимся в высшем обществе», но я отмахнулся и пообещал, что приеду в следующий раз и тогда выслушаю все подробности, — рассмеялся Эдвин. — Кстати, Элиза передала для тебя журналы, присланные Робертом, как компенсацию за не получившееся общение. А я не в обиде. Дома лучше, правда, сестрнка, — обратился он к Дженни.

— Лучше, лучше, — ответила за нее Анетта. — Ну, пойдемте в дом любоваться миром, — она похлопала по стопке журналов.

— Я еще посижу, — выдавила из себя Дженни.

Эдвин и Ани ушли.

Дженни почему-то не ощутила радости от того, что Эдвин обратился к ней как обычно. Еще утром она мечтала, чтобы ее называли сестрёнкой, а сейчас осталось неудовлетворение. Так хочется поговорить с ним, или просто посидеть рядом.

Дженни сидела долго, поглядывая в сторону дома, словно ждала: вдруг увидит Эдвина у освещенного окна, где он был вчера.

Но он вышел на террасу, облокотился о перила, и Дженни видела, что он смотрит прямо туда, где сидит она. Дженни замерла, хотела отвести взгляд, но подумала, что он может видеть в темноте только пятно ее светлого платья.

Постояв так некоторое время, Эдвин стал не спеша спускаться по ступеням. Дженни почему-то впилась пальцами в скамью. Вот Эдвин остановился: его окликнули из дома, он обернулся в сторону двери, отвечая. Дженни вихрем сорвалась со скамьи и ринулась сквозь заросли вглубь сада. Ноги сами принесли её к той поляне, на которой они сидели с Эдвином вчера. Дженни остановилась, прижалась спиной к дереву и уставилась на кусты. Не удивилась, увидев медленно идущего Эдвина, только крепко сцепила за спиной пальцы, обхватив ствол дерева, потому что… Отчего это непреодолимое желание бежать навстречу? Почему еще вчера казалось совсем просто схватить его за руки и закружить, а сегодня рассудок одергивает и останавливает убеждение «нельзя».

Эдвин приближался, не спуская с неё глаз. И когда еёе пальцы стали неутомимо расцепляться, когда Дженни уже не хотела контролировать себя, он, словно почувствовав грань, которую не следует переступать, остановился и поднял голову вверх.

— Луна выплывает, — спокойно произнес он. — Красиво. Я люблю эту полянку при лунном свете. Только два цвета: зеленый и белый. Видишь, как распушились одуванчики? Тянутся из последних сил к свету, гордые и спокойные.

Дженни молчала, тихонько разминая затекшие пальцы, и по-прежнему не сводила с него глаз.

— Я иногда прихожу сюда совсем рано, — продолжал Эдвин. — Та же картина, но трава становиться усеянной желтыми точками: это одуванчики только-только приоткрывают свои глазки, всматриваясь — встало ли солнышко? Их пушистые белоголовые старшие братья становятся еще выше, словно вырастают за ночь. Это ведь их последний день, ждут света и тепла, подставляя каждую пушинку под лучи солнца. И когда впитают в себя тепло, только почувствуют прелесть жизни — дуновение ветерка, и разлетелись. А некоторые еще находятся здесь, но их почти незаметно, потому что к тому времени во всю красу заявляют о себе желтые одуванчики. Полянка становиться золотой — так их здесь много.

Эдвин сорвал пушистый одуванчик и дунул. Пушок облетел лишь с одной стороны. Не обращая внимания на молчание Дженни, он продолжал:

— Цепляются из последних сил. Знаешь, Дженни, я считаю семейство одуванчиков маленькой моделью жизни. Вот он был — первый цветок: красивый, уверенный. Радовался миру, пил росу. Но его время прошло: отцвел, высох и однажды поднялся во весь рост, раскрылся всей душой, но поздно. Жить ему до первого дуновения. А снизу напирают молодые, уверенные. Для них открыта дорога, они живут полной жизнью, чтобы вскоре так же осесть пушинками на траве.

— Ты нарисовал очень печальную картину, — выдавила из себя Дженни.

Эдвин улыбнулся.

— Это можно поправить. Давай, заменим одно слово: жизнь на любовь. Вот она, когда-то цветущая и красивая, разлетелась по воле природы, но на смену спешит другая, новая и такая же светлая. Это прекрасно!

— Как это — другая любовь, — удивилась Дженни, — Разве так бывает?

— Говорят, бывает.

— А ты мог бы влюбиться еще раз? — спросила Дженни. Тут же вопрос показался ей абсурдным, потому что она вспомнила Эдвина и Анетту сегодня утром. Тем более, как можно допустить, чтобы он предал её сестру.

— Извини, я не подумала, не надо отвечать.

— Знаешь, Дженни, в чём сложность? Нужно суметь угадать настоящую любовь. Мы ведь не знаем, что это такое, пока сами не испытаем. Можно принять за нее другое чувство: привязанность, понимание, очарование. Думается: это оно! А когда подступит то самое, настоящее, когда поймешь: вот оно какое, неведомое, сладкое, а уже поздно, ничего изменить нельзя. Мне так хочется, чтобы ты не ошиблась!

Помолчали.

— Пойдем, уже поздно, — сказал Эдвин, — Давай руку, трава густая можешь споткнуться.

Они пошли через полянку. Эдвин вел ее, как маленькую, за руку, внимательно просматривая путь. Дженни шла рядом: тихая, послушная.

Так за руку они поднялись по ступенькам, в холле молча разошлись в разные стороны, к своим комнатам. Только вот руки никак не хотели расставаться и цеплялись друг за друга каждым пальчиком.