Пьер Лоти - Азиаде
Настоящие несчастья – это болезни, уродство и старость; и Вас и меня эти несчастья еще не коснулись; мы еще можем забавляться с красотками и наслаждаться жизнью.
Я открою Вам душу, обозначу свой символ веры: я взял за правило всегда делать то, что мне хочется, наперекор всякой морали, всяким правилам общежития. Я не верю ничему и никому, не люблю никого и ничего, у меня нет ни веры, ни надежды.
Двадцать семь лет потребовалось мне, чтобы до этого дойти. Если я пал ниже, чем средний человек, то зато и начал свое падение с большей высоты.
Прощайте, обнимаю Вас.
Лоти.
XIМечеть Эюба, расположенная в глубине Золотого Рога, была построена при Мехмеде II,[37] на месте захоронения Эюба, сподвижника Пророка.[38]
Доступ христианам туда запрещен, и даже подходы к ней для них небезопасны.
Памятник сооружен из белого мрамора в уединенном месте, за чертой города, и со всех сторон окружен кладбищами. Его купол и минареты едва угадываются в густой зелени гигантских платанов и столетних кипарисов.
Кладбищенские аллеи, тенистые и сумрачные, вымощены плитами из мрамора или другого камня. Вдоль аллей – древние мраморные сооружения; их первозданная белизна особенно заметна на фоне черных кипарисов.
Сотни могильных камней с позолоченными надписями, окруженные цветами, теснятся в тени вдоль дорожек; это могилы высокочтимых покойников – мусульманских пашей[39] и сановников. Шейх-уль-исламы[40] покоятся в склепах на одной из этих грустных аллей. В мечети Эюба располагается и усыпальница султанов.
XIIШестого сентября, в шесть часов утра, мне удалось проникнуть во второй внутренний двор мечети.
Древний памятник был пуст и молчалив. Меня сопровождали два дервиша, которых от дерзости этого предприятия кидало в дрожь. Мы молча шагали по мраморным плитам. Мечеть в этот ранний час казалась белоснежной. Сотни голубей искали корм, перепархивая с места на место в пустынных дворах.
Дервиши, в одеяниях из грубой шерстяной ткани, приподняли кожаную дверцу, закрывавшую вход в святыню Стамбула, и разрешили мне осмотреть это столь чтимое место, куда ни одному христианину никогда не разрешалось даже бросить взгляд.
Был канун восшествия на престол султана Абдул-Хамида.
Хорошо помню день, когда новый султан с большой помпой был введен во владение султанским дворцом. Я увидел его одним из первых, когда он покинул мрачное убежище Старого сераля,[41] где в Турции держат претендентов на престол. За ним прибыли большие парадные каики, и моя лодка случайно оказалась рядом с лодкой султана.
Несколько дней власти успели состарить султана, стерли с его лица присущее ему до этого выражение молодой энергии. Подчеркнутая простота его одежды оттеняла окружавшую его сейчас восточную роскошь. Этот человек, которого извлекли из относительной безвестности, чтобы привести к высшей власти, казалось, был погружен в задумчивость; он был худ, бледен, под большими черными глазами лежали тени; выражение лица говорило об уме и некоторой утонченности.
На султанских каиках сидело по двадцать шесть гребцов, форма лодок отличалась несравненной изысканностью Востока. Лодки были пышно украшены и целиком покрыты позолотой и резьбой, на носу – золотой водорез.
На придворных слугах – зеленые и оранжевые ливреи с золотым шитьем. Над троном султана, украшенным множеством солнц, сверкал красно-золотой балдахин.
XIIIСегодня, седьмого сентября, состоялась торжественная церемония восхождения султана на престол.
Абдул-Хамид, по всей видимости, спешит восстановить авторитет халифов[42] в мире; быть может, его восшествие на престол станет для ислама началом новой эры, принесет Турции еще немного славы, обеспечит ее последний взлет.
В святой мечети Эюба Абдул-Хамид торжественно препоясал себя саблей Османов.[43]
Затем султан, направляясь в старый дворец султанов в сопровождении великолепного кортежа, пересек Стамбул. В мечетях и в траурных павильонах, встречавшихся в пути, он, согласно обычаю, произносил молитвы, сопровождая их ритуальными жестами.
Шествие открывали воины с алебардами,[44] украшенные зелеными плюмажами в два метра высотой, в роскошных нарядах, шитых золотом.
Абдул-Хамид двигался между ними, верхом на массивной белой лошади, выступавшей медленно и торжественно. Попона ее была расшита золотом и драгоценными камнями.
Шейх-уль-ислам в зеленой накидке, эмиры[45] в тюрбанах из кашемира, улемы[46] в белых тюрбанах с золотой перевязью, знатные паши, крупные сановники двигались на лошадях, сверкающих золотой сбруей, – нескончаемый кортеж, среди участников которого можно было увидеть своеобразнейшие физиономии. Восьмидесятилетние улемы, которых слуги поддерживали на смирных лошадях, обращали к народу свои белые бороды и глаза, выражавшие мрачный фанатизм.
Толпы народа сопровождали торжественное шествие. Это была та красочная турецкая толпа, в сравнении с которой самые живописные сборища Запада могут показаться унылыми и безобразными. Помосты, расположенные на всем многокилометровом пути следования султана, прогибались под тяжестью любопытных. Все одеяния Европы и Азии смешались в толпе зевак.
На высотах Эюпа[47] под кипарисами, среди надгробных памятников, расположились турецкие женщины. Их фигуры утопали в ярких шелках, из-под белой вуали сверкали только черные глаза. Зрелище было так красочно и живописно, что его можно было принять скорее за плод воображения какого-нибудь специалиста по Востоку, чем за реальную картину.
XIVПриезд Самуила внес некоторое оживление в мой грустный дом, фортуна улыбнулась мне в игре в рулетку. Да и осень на Востоке великолепна. Я живу сейчас в одной из красивейших стран мира, и моя свобода ничем не ограничена. Я могу бродить где угодно – по деревням, горам и лесам азиатского или европейского берега, и не одному бедняку хватило бы на год тех впечатлений и приключений, которыми богат каждый мой день.
Да ниспошлет Аллах долгую жизнь султану Абдул-Хамиду, вернувшему жизнь большим религиозным праздникам, пышным торжествам в честь ислама. Стамбул каждый вечер ярко освещен, над Босфором вспыхивают бенгальские огни – последние огни угасающего Востока, догорающая феерия грандиозного спектакля, которого никогда больше уже не придется увидеть.
Несмотря на мое равнодушие к политике, все мои симпатии принадлежат этой красивой стране, которую хотят уничтожить, и я потихоньку, сам того не замечая, становлюсь турком.
