Жюльетта Бенцони - Путешественник
Гийом не ответил. Он скользил губами по ее тонкому уху и нежной атласной шее. Оба были в изнеможении, насытились ласками и поцелуями, но чувствовали, как в них вновь рождалось желание. Агнес повернула голову, и губы их сомкнулись в поцелуе. Гийом сорвал простыню и увлек свою подругу в темноту спальни, едва смягченную золотистым светом ночника…
Забившись в кусты с наступлением ночи, Адель Амель еще глубже впилась ногтями в ладони. Едкие слезы ревности жгли ей глаза, но она была не в силах оторвать их от широко раскрытого окна, за которым она и раньше воображала самые чудесные наслаждения, пока слишком прекрасная пара не выставила ей напоказ свою страсть, с бесстыдством людей, не замечающих никого на свете. Со дня первой встречи с Гийомом, с того момента, как заложили первый камень дома На Семи Ветрах, Адель хотела этого мужчину и этот дом. Теперь она знала, что не отступит ни перед чем, лишь бы получить и то, и другое, что это будет трудно и, возможно, потребует много времени, но ненависть вооружит ее терпением…
А там, южнее, Габриэль с факелом в руке взирал на гору досок, которую его возлюбленная хозяйка уже не придет зажечь теперь, когда она счастлива. Он не ощущал обиды или ненависти, лишь душевную рану, которая наверняка никогда не заживет. Только что Потантен приезжал в коляске, чтобы увезти Пульхерию в дом На Семи Ветрах, но он отказался ехать с ними. В слишком новом доме ему не нашлось бы подходящего места, там не будет прежней задушевности, которая была возможна лишь в обедневшем Нервиле…
Когда Агнес выходила замуж за Уазкура, то просила его поехать с ней. Ей было страшно, она была несчастна, и он оставался ее единственным защитником. Отныне он больше для нее не существовал, ведь был мужчина, который ее любил и мог за нее заступиться. А ему следовало уйти, и поскольку дом каторжника теперь принадлежал ему, он будет жить там. Он не так уж далеко, и она всегда сможет его позвать в трудную минуту: в любой семье такое случается. Он тоже умеет ждать…
Он посмотрел в сторону замка, который казался еще больше обтесанным со всех сторон, в то время как рядом росла гора камней. День за днем он будет уменьшаться, пока не исчезнет совсем, и в каком-то смысле Габриэль об этом не сожалел. Природа возьмет свое. Дикая трава, дрок и вереск закроют зияющую рану на месте Нервиля, вырванного, словно гнилой зуб. Все вновь станет прекрасным, чистым, здоровым, а он останется по-прежнему одинок и будет приходить сюда со своими собаками — кроме них, ему теперь никого не нужно. Все будет хорошо…
Он помахал факелом на ветру, чтобы разбудить пламя, и решительным жестом погрузил его в основание древесной кучи. Послышался треск, и поднялся длинный, тонкий столб дыма. Наконец, к небу взметнулся огонь. Габриэль отошел в сторону и присел на большой камень. Он останется тут, пока все не исчезнет в огне…
Глава XII
ОБРАЗ ПРОШЛОГО…
Элизабет Тремэн родилась в доме На Семи Ветрах двадцать первого марта тысяча семьсот восемьдесят седьмого года во время разыгравшегося в день весеннего равноденствия шторма, страшнее которого жители Котантена не могли и припомнить. Ураганные ветры обрушились на полуостров, словно желая оторвать его и унести в кипящее море, громадные волны штурмовали главные башни фортов Ла-Уг и Татиу. Почва трещала под гнувшимися деревьями, некоторые из них не выдерживали и обрушивались на землю. Дом противостоял ветру, но глухо рычал, будто собирался со своего скалистого уступа наброситься на разбушевавшуюся стихию. Никогда еще он так точно не отвечал своему названию, как в ту страшную ночь: казалось, все ветры мира встретились лишь затем, чтобы его разрушить. Но он стоял, а в это время в большой комнате, обтянутой цветастым кретоном, делавшим ее похожей на заросли розовых кустов, стоны Агнес, промучившейся уже больше суток, становились все тише. У ее постели в одиночестве боролась Анн-Мари Леусуа, ей время от времени помогала Клеманс, потому что доктор Тостен только что погиб: на его повозку со всего размаху упало дерево. Запершись у себя в библиотеке, Гийом метался, словно дикий зверь в клетке, и не мог усидеть на месте больше пяти минут. Когда до него доносились крики роженицы, он затыкал уши, но стоило им утихнуть, как он спешил прочь из комнаты в страхе, что услышал ее последний стон. Перепрыгивая через четыре ступеньки, он сбегал вниз и приставлял ухо к двери, не решаясь ее открыть, пока новый стон не успокаивал его, и тогда его мучения возобновлялись.
Когда в облаках поднимавшейся с моря водяной пыли забрезжил рассвет, душераздирающий крик заставил Гийома подскочить, и он с остановившимся сердцем замер в ожидании следующего. Но ничего не было слышно. Десять секунд… двадцать… минуту: все было тихо. Решив, что его жена отдала Богу душу, он опять бросился к ее комнате, налетев на стоявшего под лестницей Потантена — подняв нос, тот прислушивался. Тремэн бросил на него ошалелый взгляд.
— Это конец, да? Она умерла?
— С чего ей умирать? Это конец ее мучениям. Я только что слышал крик, но не мадам Агнес…
— И ничего не сказал? Проклятое отродье… Окончание ругательства потерялось в вышине дома.
Гийом был уже у двери, которую скорее выбил, чем открыл, и обнаружил за ней множество простыней, полотенец, тазиков, чайников с кипящей водой, флаконов и кружек, не считая лежавшей на кресле раскрытой сумки акушерки. В комнате роженицы стояла невыносимая жара, потому что в камине пылал адский огонь. Посреди всех этих вещей он увидел Клеманс, державшую в большом полотенце какой-то красный сверток, который дрыгал ногами и отчаянно и пронзительно кричал. Тем временем мадемуазель Леусуа пыталась привести в чувства потерявшую сознание мать. Наполнявший комнату запах нашатыря и уксуса, по-видимому, не доставлял ни малейшего беспокойства Пульхерии. Она сидела в кресле рядом с кроватью, неподвижная, словно мумия, и держала в ладонях руку Агнес.
Госпожа Белек подняла на хозяина сияющий взгляд.
— Какой голос, а? Она пошумит в этом мире…
— Она? — разочарованно переспросил Гийом.
— Ну да! Это девочка. Замечательная девочка, и уже похожа на своего папу…
Как всякий нормальный мужчина, Тремэн ждал мальчика, но тут же подумал, что показать это было бы жестоко по отношению к Агнес, пережившей такие муки. С легким недоверием он приблизился к свертку, который Клеманс уложила на подушку, чтобы обмыть, но это отнюдь не устраивало новорожденную: она стала надрываться что есть силы. Отец поморщился.
— И вы находите ее красивой? — пробормотал он так, чтобы его слышала лишь кухарка. — Она ужасна! Да и как можно желать девочке быть на меня похожей? Она меня проклянет, когда ей исполнится пятнадцать.
