Екатерина Коути - Невеста Субботы
— Могу себе представить. Поскольку Дезире — бывшая рабыня, вы решили, что с ней можно делать все, что вам вздумается?
— Нет… вернее… не совсем. Но ее красота в сочетании с доступностью, на которую намекало письмо, сводили меня с ума. Я сделал все, чтобы взять под контроль свою страсть. Я избегал общества Дезире, держался с ней настороже. И когда мне пришлось сделать ей выговор, каждым словом я хотел уязвить не ее, а себя. Я один был адресатом своих упреков.
— И поделом вам! Я считала вас лучшим из людей, а вы оказались таким же, как все — даже хуже всех — вы оказались обычным лжецом!
Шаткой походкой идет к окну, задевая локтем грифельную доску в белых разводах. Садится на подоконник и, отвернувшись, наблюдает, как дождевые капли извилистыми дорожками сползают по стеклу. Мужчинам непозволительно плакать, но можно смотреть, как природа делает это за них.
— Вы даже не представляете, насколько вы правы, — роняет он тихо. — Солгав один раз, на всю жизнь становишься обманщиком. Однажды я попустил чудовищную ложь, Флора, и с тех пор она возвращается ко мне под разными личинами. Я выставил воровкой честную девушку и…
— Это вы о Деве с моста Вздохов?
Скрипит подоконник. Джулиан вздрагивает всем телом, словно обжегшись об оконное стекло, по которому водил пальцем, отслеживая путь капель.
— Откуда вы про нее знаете? — спрашивает он недоверчиво.
— Мистер Локвуд рассказал. Когда приходил, чтобы дальше меня запугивать. Не вышло.
Поморщившись, Джулиан начинает отряхивать мел с рукава, бормоча между делом:
— Полагаю, он затянул любимую песенку о том, как некий ирландский простофиля был ограблен хитрой бестией. А на самом деле все было иначе.
— Ну и как же?
Кое-как втискиваюсь в плюшевое креслице, не рассчитанное на мой турнюр, и складываю руки на коленях. Заметив мою выжидательную позу, Джулиан усмехается невесело.
— Кажется, я завладел вашим вниманием, Флора? В таком случае начну издалека. В тысяча восемьсот шестьдесят третьем году мне исполнилось тридцать. За полгода до того я унаследовал отцовское состояние и жил, ни в чем себя не стесняя. Однако моему самолюбию был нанесен удар, когда мне ответила отказом, причем отказом насмешливым, дочь одного лорда, к которой я имел глупость посвататься. Чтобы забыться, я с головой ушел в политику и обрел кумира — мистера Гладстона. От него я перенял желание наставлять падших. Мистер Гладстон объяснил, что это опасная, сопряженная с искушениями стезя, но я пребывал в уверенности, что такая работа мне по плечу. Более того, я загорелся идеей построить приют для грешниц. Дело оставалось за малым — найти девушек, которые захотят встать на путь исправления. Скажу откровенно, в тех местах, где я привык проводить досуг, публичные женщины были частью интерьера. Прежде мне не доводилось общаться с ними в ином качестве — не как покупатель, но как друг… И это было нестерпимо! Против этого восставали и тело, и разум. Днем я читал проповеди девушкам, а по ночам представлял их в своей постели. Всех, даже самых юных. Мне казалось, что я завис над обрывом, держась за ветку терновника, и стоит мне разжать кулак, как я улечу в пропасть. Я пошел за советом к моему наставнику. Свое затруднение я обрисовал в общих чертах, но мистер Гладстон понял меня с полуслова. И утешил, сказав, что такие соблазны ведомы всякому, кто имеет дело с падшими. Лекарство одно — умерщвление плоти. Он показал мне свои дневниковые записи. Они пестрели греческой буквой «лямбда» — так, из-за ее схожести с бичом, он обозначал сеансы самоистязания. Мне тоже было предложено обзавестись надлежащим инструментом. Но эта идея меня не привлекала. В школе я прилежно учился и всеми силами избегал наказаний, и уж тем более не собирался подвергаться им в зрелом возрасте. Поэтому я решил, что обуздаю свои страсти одной лишь силой воли, как подобает джентльмену. Поначалу у меня получалось. До встречи с Молли Делани. Она была обворожительна. Темноволосая, с точеной фигуркой и мягкими движениями кошки, пробуждающейся ото сна. Но красота — проклятие для девушки без средств. Еще в детстве она была растлена директором приюта. Сбегала неоднократно, но всякий раз ее ловили и возвращали. Потом, когда в четырнадцать ее устроили младшей горничной, за нее принялся хозяин. В отчаянии она украла хозяйкину шляпку и гуляла в ней по Стрэнду, пока не попалась на глаза констеблю. Иного пути к бегству она не видела. А после тюрьмы ее ждала улица. Мы повстречались недалеко от Ковент-Гардена. Я рассказал ей про приют, который открывался в следующем месяце, и она выразила желание исправиться. Возможно, она покривила душой и ей просто хотелось, чтобы я увел ее с собой, потому что накрапывал дождь, а у нее бурчал желудок от голода. Я снял для нее комнату и навещал ее каждый день. Мы читали Библию и просто разговаривали. Поначалу она все ждала, когда я начну ее домогаться, но этого не происходило, и тогда она расслабилась. Сказала, что не встречала людей, подобных мне. Просто хороших. Попросила, чтобы я подарил ей какую-нибудь безделку. Позже я догадался, что она хотела сувенир на память. Прядь моих волос, что-нибудь в этом роде. А в тот миг я растерялся и отдал первое, что подвернулось под руку, — свои часы. А потом… на меня что-то нашло. Это было как… как оплата. И мне удалось убедить свою совесть, что раз уж она два года была публичной женщиной, то может побыть в этой роли еще один вечер. Тем более что Молли почти не сопротивлялась. Хотя посмей она тогда оттолкнуть меня, я решил бы, что она набивает себе цену. Я отпустил хватку и рухнул в бездну. Она убежала, когда я уже спал. Через три дня меня пригласили в морг на опознание. При ней были мои часы. Мистер Локвуд выдвинул версию, что Молли украла у меня дорогую вещь и потом, испугавшись тюрьмы, спрыгнула с моста. Будь я джентльменом, я бы признался в содеянном, но я струсил. Я подтвердил версию Локвуда, и вместо того, чтобы обрушить на меня свой гнев, мистер Гладстон выразил мне сочувствие. И коллеги меня пожалели. Потрясение мое было столь глубоко, что мне наконец удалось обуздать похоть и низменные позывы. Я поклялся себе, что никогда не нанесу женщине оскорбление, и с тех пор был верен этой клятве. Вплоть до вчерашнего дня. Но ни одной девушке в Приюте Магдалины я не причинил зла. Хоть этому вы верите?
Он смотрит на меня испытующе, и я молча подхожу к нему и сажусь рядом. Кладу ладонь на его сцепленные руки, поглаживаю по холодной влажной коже. Кожа у Джулиана водянисто-белая, как разбавленное молоко, и на его фоне я кажусь в два раза смуглее. Но он никогда не попрекал меня чернотой да и ложь мою тоже не поставил мне на вид. Если бы он начал петлять и перекладывать вину на Дезире или на ту же Молли, я бы тотчас выставила его за порог. Но его раскаяние кажется таким искренним, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заключить его в объятия. Так бы и поступила, будь он еще моим женихом.
