Алекс Айнгорн - Сердце и корона
Изабелла видела, как погас свет за башенным окном. Она не шевелилась все это время, обезумев от страха и отчаяния. Глаза ее болели от напряжения. Она все всматривалась и всматривалась в серые стены, пытаясь обмануть природу, увидеть хоть что-то сквозь их толщу, но чуда не произошло. Она осталась коленопреклоненной и беспомощной тенью за равнодушными стенами. Но вот свет погас, а она не знала, хороший это знак или дурной. Значит ли это, что узником сжалились или, напротив, довели его до состояния, когда лишь Господь Бог может продолжать допрос? Она вся дрожала, стуча зубами и сотрясаясь всем телом. Что будет с ним, что будет с ней?
А самому Орсини была безразлична и завтрашняя казнь, и судьба Изабеллы, и весь остальной мир. Он с радостью перенес бы свою казнь как можно ближе. Все его чувства сосредоточились на невыносимой боли в раздробленной руке. Лежа на своей койке, ничего не видя и не слыша, он кусал до крови губы, пытаясь совладать с собой. Но казалось, ему становилось все хуже и хуже. Появилась нестерпимая жажда, но воды не было, и даже не было сил попытаться позвать тюремщика. Измученный, он метался по койке, словно изменение положения могло облегчить его страдания. В конце концов ему посчастливилось, он задел больную руку и, вскрикнув, без чувств откинулся на спину.
Орсини привел в чувство тюремщик, который пришел сообщить о приходе священника. Во дворе занимался рассвет, серое утро надвигающегося дня. От долгого обморока у Орсини не прибавилось сил. Рука сильно отекла, а боль, казалось, начинаясь от кончиков пальцев расползалась по всему телу. Пожилой священник, явившийся вслед за тюремщиком, грустно покачал головой. Он не в первый раз приходил к осужденным, не одобрял такой жестокости, но мнение его никого не волновало.
— Я пришел исповедовать тебя, сын мой, — тихо произнес священнослужитель. — Скажи мне все, что поведал бы богу.
Орсини никак не отреагировал, у него не было ни сил, ни желания говорить. Священник помолчал. Он все понимал и видел, что пришел не к безбожнику, а просто осужденный слишком страдает, чтобы сосредоточиться на своих грехах. Он позвал тюремщика и строго велел принести теплой воды. Когда тот вернулся с чашкой, священник достал пузырек с лекарственной настойкой и, отсчитав дюжину капель, размешал их с водой.
— Выпей, сын мой. Тебе сразу станет легче.
Орсини принял у него чашку и с жадностью припал к воде. Когда она опустела, он устало опустился на койку, на лбу у него выступила испарина. Но во взгляде у него появилась разумная мысль. Священник одобрительно улыбнулся.
— Тебе лучше, сын мой?
— Гораздо.
У него действительно прояснилось в голове, и боль понемногу отступила.
— Готов ли ты к исповеди? — спросил священник. Орсини кивнул. Старый прелат производил впечатление человека порядочного, и Орсини честно рассказал ему свою историю. Тот покачивал седовласой головой в знак внимания, и растерянность охватывала его. Жизнь показалась ему безумно сложной. Вот перед ним человек со своей жизнью, полной и взлетов и падений, а он, старый догматик, не знает, осудить его или оправдать в своем сердце. И что сделал бы истинный праведник на его месте? Старый священник не знал ответа. Как осудишь за гордыню того, кто был рожден в нищете, сам пробил свою дорогу наверх, и кто принес свое положение в жертву женщине? Женщине? Женщина — зло, но ведь то — его жена, и он перед Богом в ответе за нее. Он предал регента! Но предать регента не преступление перед Богом, регент не король, не помазанник Божий. Гнев, гордость, тщеславие, непомерное честолюбие, — едва ли не все возможные грехи были присущи ему, и все же… Грешник был искренен, и взгляд его был открыт, и его душа не внушала отвращение тому, кто прожил жизнь в аскетичном отречении от всего мирского. И священник рассеянно отпустил ему вольные и невольные согрешения, думая о том, что жизнь не очень-то справедлива, если обрекла на казнь такого молодого, полного энергии человека. Выходя из здания тюрьмы, исполнивший свой долг прелат увидел бледную молодую женщину с воспаленными красными глазами. Ее взгляд был прикован к воротам тюрьмы. Что-то в ее осанке и манерах обеспокоило священника. Он вгляделся в нее повнимательнее, поспешно отвернулся и зашагал прочь. Даже в холщовой юбке и простонародном черном корсаже нельзя было не узнать ее — королеву Изабеллу Аквитанскую.
Она провела всю ночь на ногах, но едва ли осознала это, и это была самая жуткая ночь в ее жизни. Она старалась держать себя в руках, но ее трясло так, что даже зубы отбивали чечетку. Она видела удаляющегося священника. «Исповедь кончилась», — мелькнуло у нее в мозгу. А значит, скоро осужденного повезут на площадь.
— Я должна спешить, — сказала она себе. — Иначе мне не догнать их.
Быстрым шагом она направилась на площадь Пре-О-Роз. По дороге ее обогнала повозка — Орсини повезли на казнь. Увидев его живым, Изабелла обрела второе дыхание, и на площади она оказалась почти одновременно с ним. Огромная ленивая, жующая, равнодушная толпа ожидала зрелища. Все знали, кто такой маркиз Орсини де Ланьери. Они гордились им, сыном простого колбасника, и ненавидели его за то, что он поднялся несоизмеримо выше их, — их, ленивых, инертных, лишенных амбиций. Он был и близок им и страшно далек. Толпа и жалела его, такого молодого, сильного, женатого на женщине, происходившей от их королей, последней в своем славном роду, и желала его смерти, необычного в их серых жизнях зрелища, доказательства того, что и сильных мира сего можно поставить на колени. Орсини выглядел измученным, но подавленным — нет. Взгляд его остался таким же открытым и смелым, как и в дни благоденствия. Он взошел на эшафот так, как вошел бы в свой рабочий кабинет, неторопливо и хладнокровно. Палач привычным жестом проверил острие меча и кивнул, подавая знак готовности. Глашатай объявил приговор. Солдаты забили в свои бараны, издавая тревожную дробь, и все затаили дыхание. И тут Изабелла, расталкивая всех, пробилась к эшафоту. Она едва дышала от напряжения, сделав титаническое усилие, чтобы прорваться сквозь живой заслон любопытных. Орсини бросил на нее умоляющий взгляд, но Изабелла, оттолкнув с неожиданной для себя силой ближайшего из солдат охраны, взбежала на эшафот, став рядом со своим мужем. Полным огня взглядом обвела она толпу, и голос ее разнесся по площади, заглушая все.
— Люди! Я ваша королева. Смотрите же на меня! Эжен, я ничего не смогла сделать, но раз так, я умру с тобой. Убейте же меня, палачи, не медлите! Не бойтесь! Что я такое? Наполовину вдова, отрекшаяся королева?! Я только женщина, слабая, но ищущая справедливости! Люди! Каюсь, я бежала от вашего суда. Но вот я здесь. Судите же меня! Казните меня!
