Елена Арсеньева - Пани царица
Лето 1610 года, Россия
Когда весть о погибели Скопина-Шуйского разнеслась по Русской земле, ни у кого не было сомнений, что содеяно это происками царя Василия. Давний его ненавистник Прокопий Ляпунов, только и мечтавший возвести на престол Скопина-Шуйского, разослал по городам грамоты, призывающие низложить недостойного царя.
А Шуйский, словно нарочно, еще упрочивал черное мнение, которое сложилось о нем. Чтобы уплатить иноземным наемникам, которые требовали давно задолженных денег, угрожая иначе уйти в Швецию, Шуйский не только перелил в монеты золотые и серебряные сосуды и украшения, хранившиеся в Кремле, но и послал за помощью в Троицкую лавру. Келарь Авраамий Палицын умолял одуматься: Троица-де только что выдержала губительную осаду, все разграблено, все нуждается в восстановлении… Но царь не послушался и велел насильно брать у монахов драгоценности. Этим поступком против Троицы он умножил число врагов, которых у него и без того было множество.
Делагарди держался в России из последних сил. Конечно, он должен был выполнять обязательства, однако служить бок о бок с князем Димитрием Шуйским, назначенным теперь главным полководцем всех русских сил, было для него невыносимо. Вдобавок, хоть Шуйский и обобрал Троицу, жалованье все же не было заплачено шведам: баснословные суммы рассеялись где-то – черт его знает где! – как это сплошь и рядом водится в России. Жолкевский между тем теснил шведов настолько крепко, что под Можайском они потерпели сокрушительное поражение, открыв путь на Москву. Поляки лишились всего лишь двухсот двадцати конных, иноземцы же потеряли своих полторы тысячи, ну а количество побитых русских не поддавалось исчислению.
Жолкевский призвал Делагарди к себе – как рыцарь рыцаря – и предложил ему почетную капитуляцию. Делагарди ответил:
– Я надеюсь, что вы, пан гетман, мой противник, по великодушию своему припишете мою неудачу не недостатку доблести и храбрости, но неспособности русских и вероломству моих наемных воинов. В этом вы уверитесь, если вспомните, что делали мы прежде в союзе с теми же русскими, когда ими начальствовал достойный князь Скопин. Но его извели, и счастье москвитян изменилось. Мое войско, утомленное долгой службой, не получая в пору жалованья, дало вам достаточный образец изменчивости душ человеческих. Я надеюсь, что вы согласитесь соблюсти следующие условия: мы свободно уйдем в отечество с распущенными знаменами и со всеми военными орудиями и запасами; никто не будет принуждаем к насильственному вступлению в польскую службу, если сам не захочет.
Жолкевский согласился, но прибавил условием, чтобы Делагарди не помогал царю Василию. Тот, впрочем, не стал бы этого делать, даже если бы его умоляли на коленях!
Иноземные наемники ушли. Пал Можайск, затем Волок, Ржев, Погорелое Городище, Иосифов монастырь… Поляки без помех шли на Москву. Жолкевский рассудил, что лучше будет взять столицу без боя – если русские сами сдадут своего царя.
Дурное положение Василия Шуйского усугублялось тем, что осмелевший вор – теперь калужский, а не тушинский! – бил разрозненные царевы войска как хотел. Испуганные польским продвижением, русские города снова начали сдаваться Димитрию. Коломна целовала ему крест, Кашира… Зарайск удерживался только благодаря упорству воеводы князя Димитрия Пожарского. Вор встал с войском под Москвой в селе Коломенском.
Москва всполошилась; всполошились и прочие земли. Тут вор наступает, а там поляки. Как бы не стакнулись! Одно средство оставалось: свести с престола Шуйского и поладить с какой-нибудь стороной.
Прокопий Ляпунов и его брат Захар втихомолку начали писать сторонникам Димитрия, которые казались им нетвердыми в преданности вору, уговаривая их бросить своего вождя.
«Сведите с престола Шуйского, – отвечали те, – а после мы своего Димитрия тотчас свяжем и приведем в Москву».
После такого ответа толпа дворян и детей боярских отправилась просить царя Василия, чтобы он оставил престол. Выступил вперед Захар Ляпунов, детина богатырского сложения, и стал говорить царю:
– Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго в царстве твоем не делается. Земля наша через тебя развалилась, разорена и опустошена; ты воцарился не по выбору нашей земли; ты погубил многих невинных, сжалься над умалением нашим!
Шуйский начал браниться, даже за нож схватился, однако Ляпунов дал знак своим товарищам. Те набросились на царя и объявили, что раз не хочет уйти с престола, то ему следует постричься в монастырь. Василий отказался наотрез, тогда приказано было приведенным иеромонахам совершить обряд. Когда по обряду спрашивали постригаемого, желает ли он того, Василий громко кричал, что нет, однако князь Туренин, стоявший рядом, отвечал, что да. Ляпунов же крепко держал царя за руки, чтобы он не отмахивался. Его насильно одели в иноческое платье и отвезли в Чудов монастырь.
Как выражаются многомудрые римляне: «Очень справедливо, чтобы страдал тот, кто что-либо злое совершил…»
После этого Ляпуновы послали сказать сторонникам Димитрия, что они свое клятвенное слово исполнили: свели с престола Шуйского. «Теперь-де ведите к нам в Москву своего вора!»
В Коломенском посланников Ляпуновых подняли на смех:
– Дурно, что вы не помните крестного целования вашему государю и свергли его! А мы за своего помереть готовы!
Выбора теперь у Москвы не было, время сомнений и колебаний прошло – приходилось склоняться к полякам. По согласию с избранными боярами, в числе которых, между прочим, были и «тушинские перелеты», Жолкевский с войсками вошел в Москву. Бывший царь Василий был спроважен в Польшу в качестве пленника (там он, кстати сказать, и умер). Столица присягнула Владиславу, и только немногие, в их числе сам гетман, знали, что готовится не воцарение Владислава в Москве, а покорение России Польше. Сигизмунд никому не собирался уступать русский трон!
Однако упоение новой властью иссякло очень скоро, как только открылся явный обман Сигизмунда. Русские бояре спохватились, что своею волею отдали себя в рабство ненавистной шляхте. Вновь поднялись разговоры о том, что в России должен править русский царь… Именно тогда прозвучало впервые имя Михаила Романова, сына патриарха Филарета. Беда только, что Михаил был еще слишком молод – всего тринадцати лет!
Димитрий торжествовал, надеясь, что ему удастся половить рыбку в мутной воде воцарившегося в стране беспокойства. Он предвкушал даже минуту, когда его нижайше попросят на престол – лишь бы не отдавать страну полякам!
Увы: человек, конечно, волен предполагать все, что ему угодно, однако располагает все же не кто иной, как Бог.
