Пола Маклейн - Парижская жена
Однажды вечером в «Де Маго» я поведала мои мысли Дону Стюарту. Дон и Беатрис вернулись в Париж, и он встретился со мной, потому что тяжело переживал наш разрыв и беспокоился обо мне.
— Ты могла бы побороться.
— Поздно. Полина толкает его на развод.
— Пусть так, но что ты будешь делать потом, если сейчас опустила руки?
Я пожала плечами и посмотрела в окно, где на углу кого-то или чего-то ждала очень красивая женщина, одетая в стиле Шанель. Стройный черный прямоугольник, маленькая шляпка, однако женщина вовсе не казалась хрупкой.
— Не уверена, что я могу конкурировать.
— А почему ты должна конкурировать? Ты жена. Он принадлежит тебе по праву.
— Люди принадлежат друг другу до тех пор, пока оба верят в это. Эрнест перестал верить.
— Может быть, он просто запутался.
Дон проводил меня до гостиницы и на прощание нежно поцеловал в щеку, вызвав воспоминания об опасном лете в Памплоне с участием Дафф, Пэта и Гарольда, когда страсти накалились, предвещая грозу. Но даже тогда бывали внезапные проблески счастья.
— Ты всегда был добр ко мне, Дон, — сказала я. — Такое не забывается.
— А вот то, что я говорил в кафе, забудь, если хочешь. Я не имею права давать советы, касающиеся твоего брака. Черт, да ведь я сам только что женился. Но что-то должно быть. Какое-то решение.
Пожелав ему спокойной ночи, я медленно поднялась на третий этаж, где мирно спал Бамби, а Мари раскладывала аккуратными стопками его одежду. Я отослала ее домой, а сама закончила работу, думая, могу ли я что-то сделать, чтобы изменить ситуацию с Эрнестом. Несколько раз в голову приходила одна и та же мысль: если Полины не будет рядом и он не сможет ее видеть, туман, возможно, рассеется, и он вернется ко мне. Он все еще любил меня, я это знала. Но реальное присутствие Полины равносильно призыву сирены, он не мог ему сопротивляться.
На следующее утро, укрепившись в новом решении, я отправилась в студию Джеральда на улице Фруадо, прошла через дворик, по-прежнему заваленный, как поле сражения, гипсовыми обрубками тел, и застала Эрнеста работающим за маленьким столом. Я не села. Не могла.
— Я хочу, чтобы вы с Полиной не виделись сто дней.
Он молчал в крайнем изумлении. Я явно привлекла его внимание.
— Мне безразлично, куда она уедет — пусть хоть паром наймет, черт с ней, — но она должна исчезнуть. Никаких свиданий, никакой переписки, и если после ста дней ты все еще будешь влюблен, я дам тебе развод.
— Ясно. И как тебе пришел в голову столь блестящий план?
— Не знаю. Поговорила с Доном Стюартом.
— С Доном? Он всегда был к тебе неравнодушен.
— Не тебе его судить.
— Хорошо. Значит, сто дней? И потом дашь развод?
— Если захочешь.
— А чего хочешь ты, Тэти?
— Хочу себя лучше чувствовать. — Глаза мои увлажнились, мне стоило больших трудов не разрыдаться. Я вручила ему подписанный мной лист с договором. — Подпиши его тоже. Пусть все будет по правилам.
Он принял договор с некоторой торжественностью.
— Может, ты пытаешься меня наказать?
— Не знаю. Я больше ничего не знаю.
Эрнест отнес проект соглашения Полине и передал на словах мой план. Как ни странно, она сразу же согласилась. Думаю, в ней взыграло католическое воспитание с культом мученичества. Наверное, она решила, что три месяца разлуки — разумное требование брошенной жены или что она недостаточно страдала, чтобы заслужить будущие отношения. Разлука — это плата. Полина написала, что восхищается моим решением и принимает его, — она уже взяла отпуск в журнале и заказала билет на пароход «Пеннленд», направляющийся в Штаты.
Прошло одиннадцать дней после того, как я предъявила ему договор, а Полины уже не было в Париже и, возможно, в моей жизни.
— Можно связаться с ней, пока она плывет на пароходе? — спросил Эрнест.
— Пожалуйста, но тогда сто дней будем отсчитывать от ее прибытия в Нью-Йорк.
— Ты ведешь себя, как королева. Устанавливаешь правила.
— Можешь не соглашаться.
— Нет. Все правильно.
— Я не хочу напакостить, — мягко сказала я. — Просто спасаю свою жизнь.
Эрнест не выносил одиночества, никогда не выносил, и отсутствие Полины сделало его особенно одиноким и очень ранимым. Через несколько дней во время ужина раздался стук в мою дверь. Эрнест закончил дневную работу, и выражение его глаз говорило о том, что он был долго наедине с собой и нуждался в собеседнике.
— Как работалось сегодня, Тэти? — спросила я, приглашая его войти.
— Ощущение такое, что пробивался сквозь гранит, — сказал он. — А здесь дают выпить?
Он вошел в столовую, где Бамби ел хлеб и бананы, сел, и я почувствовала каждого из нас, даже Бамби, как часть целого. Просто от присутствия за одним столом.
Я принесла бутылку вина, мы ее выпили и разделили скромный ужин.
— «Скрибнерз Мэгэзин» заплатит мне за рассказ сто пятьдесят долларов, — сообщил Эрнест.
— Куча денег.
— Да уж. Хотя тебе, наверное, не стоит его читать. В нем рассказывается о нашем возвращении на поезде из Антиба, о женщине с канарейкой. Не думаю, что тебе будет приятно.
— Хорошо. Не буду, — согласилась я. Но мне было интересно, написал ли он о горящей ферме под Авиньоном и об искореженных железнодорожных вагонах. — Хочешь искупать малыша?
Эрнест закатал рукава, достал ванночку и присел рядом на корточки, наблюдая, как Бамби играет и плещется в ней.
— Он уже слишком большой для ванночки, правда? — сказала я.
— Через несколько недель ему исполнится три. Надо бы устроить настоящий день рождения с задуванием свечек и клубничным мороженым.
— И воздушными шарами, — уточнил Бамби. — И маленькой обезьянкой.
— Сам ты маленькая обезьянка, Schatz,[17] — сказал Эрнест и сгреб его в охапку, завернув в большое одеяло.
Когда я, уложив Бамби, вышла из его комнаты, закрыв за собой дверь, Эрнест все еще сидел за столом.
— Не хочется спрашивать, можно ли мне остаться.
— Тогда не спрашивай, — сказала я, выключила свет и, подойдя к нему, опустилась на колени. Он нежно обхватил руками мой затылок, а я зарылась лицом в его бедра, вдыхая запах грубоватой ткани новых брюк, купленных явно с помощью Полины, которая не хотела смущаться из-за его вида в присутствии своих друзей с Правого берега. Я прижималась все сильнее, вцепившись пальцами в икры его ног.
— Перестань, — сказал он, пытаясь встать, но я не поднималась. Возможно, то было упрямство, но я хотела, чтобы он стал моим прямо здесь, на моих условиях, и не собиралась его отпускать, пока из живота не уйдет наконец жаркое, тошнотворное чувство. Все-таки он еще мой муж.