Нина Соротокина - Венец всевластия
А кто лучший советчик в этом тонком деле, как не жена? Иван вспомнил их последнюю встречу, когда Софья, с трудом уперев руки в жирные бока, кричала в голос:
— Я была плохой советчицей? А кто тебе посоветовал басму Ахметову порвать и не платить дань? Чтоб деньги не вернуть — ты смел! Жалко с казной расставаться. Понимаю, жалко. И правильно, что не отдал и войной на Ахмата пошел. А потом ведь и испугался. И что я тебе советовала?. Не быть Москве в рабстве — вот был мой совет. И к благому ты им воспользовался. А кто научил тебя позвать на Русь Аристотеля и прочих муролей знатных? Кто тебе пушки льет и ядра ладит? Итальянцы, коих я с собой привезла.
У бабы, конечно, волос долог, да ум короток, свое участие в делах Ивана Софья сильно преувеличивала, но в тех гневливых словах была своя правда. С женой надо помириться. Иван это не только умом понимал, сердцем чувствовал. Да и привык он к этой женщине, давно не замечал он ее безобразной, болезненной полноты. Кашу маслом не испортишь, на Руси любили тучных женщин. И умела Софья угадать его настроение, речи ее всегда были созвучны той размеренной и грозной мелодии, которая звучала в его душе.
Стражу давно убрали от царицыных палат, но Софья продолжала жить затворницей, никого не принимала, в город не выезжала. Одно приятное событие скрасило ее жизнь. Посеянное разумное, а именно дар Волоколамскому монастырю с заверением в верности, дало свои плоды. Духовник Станислав передал царице послание от игумена Иосифа. Письмо не было пущено через дворцовую канцелярию, и в этом увидела Софья добрый знак. Стало быть, суровый старец отлично понял положение царицы, он увидел подтекст в переданных ей словах и дал понять, что воспользуется ее покровительством.
Как раз в это время царь послал в Венецию с посольством грека Дмитрия да Митрофана Карачарова. Ехали они по торговым делам и через посредника испросили царицу, что желает она иметь в подарок с латинской земли. Софья ответила — ничего. Конечно, посольские не стали бы что-либо «испрашивать» без согласия Ивана. Но Софья не хотела принять царское прощение столь малой уступкой. Зеркала да бисер венецианский — разве это цена за ее страдания? Она ждала более осязаемого знака царской милости и дождалась.
Утром на выходе из крестовой, где Софья молилась, ее встретил дворецкий с тугим свитком дорогой бумаги.
— От кого? Кто передал?
— Государь Иван Васильевич.
Дворецкий собирался произнести все полагающиеся по дворцовому порядку слова, но царица не стала их слушать. Она вырвала из рук дворецкого свиток и пошла прочь. Развернула бумагу она только в своей горнице, с трепетом ожидая увидеть письменное, по форме изложенное прошение. Но нет, это было письмо от Олёнушки. Софья вздохнула, надела стекла и принялась читать.
Тон послания был обиженный. Софья зримо видела писца, склоненного над бумагой, видела дочь, сидящую за столом, а может, в кресле, у окна, брови вытянулись ниткой, губы слегка пришлепывают, словно вылепляют очередное слово, а пальцы беспокойно теребят перстень на среднем пальце. И через фразу повторяет беспокойно: «Нет, это не так, это зачеркни, а это лучше вот так сказать. Когда перебеливать будешь, не забудь исполнить все в точности!» Не исключено, что сама дочь накарябала послание, в ином месте буквы пляшут, как скоморохи.
«Государь мой батюшка, о церкви я била челом великому князю, но он мне отвечает то же, что московским послам. Ты пеняешь мне, что поп Фома выслан в Москву, но поп Фома не по мне, а другой поп есть из Вильны очень хороший. А кого мне в попы звать? Сам знаешь, что в Москве я не видела никого».
Вон, оказывается, какие изменения случились, пока Софья сидела под стражей! Она помнила священника Фому, худенького, говорливого, обидчивого, но твердого в догматах православной веры. Чем же не угодил он дочери? А может, под чужую диктовку писалось это послание, а Оленушка только подпись начертала?
«А боярыню ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как ей со здешними сидеть? Коли батюшка хотел, то сразу бы со мной старую боярыню прислал. В прислуге я ущерба ни в чем не имею и в церковь хожу греческую. А волостей новых мне муж не дает и не дарит, говоря, мол, тесть побрал у него много земель после мирного согласия».
— Ах, ты! — воскликнула Софья. — Смела стала Оленушка!
А дальше, как ни в чем не бывало, словно не наступила только что отцу на больную мозоль, дочь тем же простодушно-обиженным тоном сообщала, что шкурки горностаев, число пятьсот штук, да белок, числом полторы тысячи, она получила, о чем благодарствует, но с черными соболями, о которых раньше наказывала, вышел конфуз. «Я ждала соболя черного с ногами передними и задними и с когтями, а получила шкуры с ногами отрезанными».
Софья понимала, как разозлило и опечалило это послание Ивана, и если он нашел нужным показать его опальной жене, то, значит, прощает и доверяет ей. Царица призвала дворецкого и наказала передать государю, что благодарит его за прощение и нижайше просит о встрече. В этот же день был передан устный ответ Ивана: он звал жену вместе отужинать.
Ужин состоялся на женской половине. Царица расстаралась, чтобы трапеза была праздничной: чаши, кубки, тарели — все было золотым, уксусница и солонки из венецианского стекла, пили греческие вина. Встретились супруги спокойно, словно и не было тяжелой размолвки, лютых казней и угроз. Чарошница разлила мальвазию по кубкам, царица тут же отослала ее прочь — она сама будет ухаживать за государем.
Надо было начинать разговор.
— Не сердись на Оленушку за письмо, государь, — сказала Софья. — Это она по простоте своей.
— Знаю я, кто ее устами говорит, — раздраженно ответил царь. — Я думал, дочь мне помошницей в делах будет, но ошибся.
— Молода еще, неопытна. Ты пошлешь ей соболей с лапами?
— Не в соболях дело.
— Оленушка пишет, что священника Фому отослала от себя. Чем же он ей не угодил?
— Оленушке-то поп Фома гожь, зато Александру не потребен, поскольку вере истинной предан. Князь и крестовых дьяков моих, и поваров, что при дочери были, отослал из Литвы. И пишет с ухмылкой, де, если нам заблагорассудилось приставить к княгине Елене панов наших и служилых людей, то в этом ущемления греческой вере нет. Как же нет, если папа римский, а это доподлинно известно, велел всеми правдами и неправдами склонить Елену к латинской вере! Знаю также, что папа не позволяет Александру жить с иноверкой. Словно они и не венчаны!
— Александр промеж двух стульев сидит. Трудно ему, — примирительно сказала Софья.
Царь так и вскипел.
— А что трудно? У него выбор есть. Я не могу понять его слепое усердие в католической вере! Гедимин не был католиком, вся Русь под Литвой тоже православная. Он все делает мне в укор. Когда ехал турецкий посол в Москву, Александр не позволил ему ехать по Литве. И отговорка глупая, де, посол будет высматривать его государство. Раньше без всякой зацепки ходили послы туда-сюда, его и мои, и гости торговые ходили. Я думал, что мы с ним в любви живем и в мирном докончании, и в креслом целовании, а он ко мне послов не пропускает.
