Натали Питерс - Маскарад
– Но любовь требует и успеха, и таланта, – сказал Алессандро и взял сыр. – Уверен, вы покорили сотню сердец.
– Но зачем нужна сотня сердец? – Фоска пожала плечами, откусывая огромную ягоду клубники. – Коллекционирование сердец можно в какой-то степени уподобить рыбной ловле: вы их сравниваете, и оказывается, что каждое из них в точности похоже на другое. И тогда занятие подобным спортом становится делом нудным. В любви, как и в рыбной ловле, осталось очень мало новых, непокоренных миров.
– Вы так думаете? В таком случае вы могли бы применить свои навыки и вытащить на берег рыбу побольше. Какое-нибудь чудовище!
– Но у него все равно будут жабры, плавники и чешуя, – заметила Фоска, принимаясь за новую ягоду. – После того как все будет сказано и сделано, рыба останется рыбой.
– А любовник – любовником.
– Совершенно точно. Вы, синьор, полагаете, что в вашем образовании есть пробел, но позвольте мне заверить вас – в науке любви меньше смысла, чем вы предполагаете. Можно изучить ее дважды от начала до конца, а потом все снова забыть.
– Вы добры по отношению ко мне, ничего иного я от вас и не ожидал, – сказал он, печально улыбнувшись. – Я вам признаюсь, – продолжал он, – что за свою долгую жизнь я встретил лишь одну женщину, которую любил, и именно она пренебрегла мной. Больше всего в жизни я хотел завоевать ее сердце, но его, единственное, не умел покорить. Что вы думаете?
– Ну что же, я считаю, в этом вашей вины нет. Вина лежит на ней – женщине холодной и бессердечной. В противном случае вы бы вышли победителем. Я, однако, очень любопытна – вы разожгли мой аппетит замечательными закусками. Кто эта неблагодарная женщина?
Алессандро покачал головой.
– Я не смею нарушить клятву молчания, которую мы дали, заключив договор.
– Вы имеете в виду?.. – Фоска от удивления раскрыла рот.
– Да. Моя жена.
Фоска почувствовала, как под маской запылало лицо.
– Вы удивляете меня, синьор. Конечно… разве не… довольно неосмотрительно влюбляться в собственную супругу.
– Вы действительно правы. К своему ужасу, я нарушил правила приличия и нормы хорошего вкуса, и я пытаюсь скрыть свою душевную боль. Большую часть времени мне это удается. Она не разгадает мою тайну.
– Полагаю, что так, – слабо согласилась Фоска.
– Сейчас я думаю, что влюбился в нее с первого взгляда, – сказал он, вспоминая прошлое. – Я увидел ее через окно – юную девушку с волосами, ярко пылавшими на солнце. На ней было голубое платье, и она бежала навстречу мне. Эту картину я никогда не забуду. В то время, – признался он, – я не испытывал к ней никаких чувств. Ухаживал за ней и женился, поскольку для меня были важны ее семейные связи. Я действовал тогда совершенно бессердечно. Я сознательно влюбил ее в себя, а потом скомпрометировал, чтобы ее отец не смог отклонить мое предложение. Я убил ее любовь. Я не представлял, что наступит день, когда я буду готов отдать душу за то, чтобы возродить ее. То, что легко достается, редко оценивается по справедливости.
– Это правда, – прошептала Фоска.
– Я понимал, что делал, но уговорил себя, что это не имеет значения. Возможно, я полагал, что она не имеет права быть невинной, наивной и глупой и верить в любовь. Я же был циничен, пресыщен, разочарован. Я убил ее любовь, – тихо повторил Алессандро. – С самого начала вел себя по отношению к ней жестоко, бесчувственно. Я бросил искру, которая разожгла в ней возмущение мною, а позже раздувал пламя, которое превратило ее возмущение в ненависть. Я не проникся горем, которое выпало на ее судьбу, – ужасная смерть отца, уход из жизни ребенка… Я так поступал потому, что все это не трогало меня. Я не проявил к ней ни малейших знаков уважения, ни тепла, ни понимания. Относился к ней как к имуществу, к собственности. Даже имел наглость вознегодовать на нее, когда она в конце концов отказалась подчиняться моим желаниям. – Алессандро вздрогнул при охвативших его воспоминаниях.
– Что же случилось потом? – холодно спросила Фоска. – Стрела Купидона пронзила ваше каменное сердце?
Его лицо исказилось гримасой.
– Вот видите, даже у вас, отзывчивой незнакомки, моя грубость вызывает отвращение. Да, мое сердце уже небезучастно, а моя любовь к ней нарастает пропорционально ее ненависти ко мне. Поэты убедили нас, что любовь – это красивые и возбуждающие трепет переживания. Для меня же любовь – адское чувство. Я смотрю на себя ее глазами, и то, что вижу, вызывает у меня тошноту. Я не могу осуждать ее за то, что она испытывает ко мне отвращение. Я сам ненавижу себя.
Фоска молча слушала, погруженная в воспоминания. Странно, но воспоминания, которые пробудили в ней его слова, не казались такими болезненными и ужасными, как раньше. Либо годы смягчили их и залечили раны, либо выпитое шампанское успокоило ее сердце.
Опускалась ночь. Тени во дворе удлинились, а затем растворились в темноте. Алессандро зажег стоявшую на столе свечу. От легкого ветерка трепетало пламя, но не гасло. Он не отрываясь смотрел на огонь.
– Конечно, мне следовало немедленно смириться, извиниться, умолять ее о прощении. Но я… не смог. В те дни у меня еще сохранялось преувеличенное мнение о своей персоне. И при этом моя заносчивость уступала лишь упрямству и глупости. Я мог бы желать эту женщину, но она ведь являлась моей женой. Как бы я опустился перед ней на колени, не ощущая себя при этом смешным? Поэтому я ничего не сказал. Пропасть между нами расширилась. И разве могло быть по-другому? Шли годы, – погружался он в воспоминания. – Мы жили врозь, встречались, как казалось, лишь для того, чтобы причинить друг другу боль и ранить друг друга. Я толкнул ее в объятия другого мужчины и ненавидел их обоих. Ибо ему досталась драгоценность, которую я некогда презрел. Я был виновен в самых отвратительных жестокостях, совершенных по отношению к ней. Единственным моим оправданием служит то, что я любил ее. Любил и хотел ее любви. Несмотря на то что понимал – она мне никогда ее не даст, я не мог разрешить ей уйти. – Алессандро вертел в руках бокал. – Боже, все наши грехи, все наше безрассудное поведение совершаются во имя любви.
– Но вам надо было рассказать ей о своих чувствах, – проговорила Фоска. – Она поняла бы.
– Нет, – упрямо покачал он головой. – Извинения подобны вину в откупоренной бутылке. Чем дольше вы ждете, чтобы приняться за него, тем больше оно выдыхается и скисает. Когда я бывал с ней, меня охватывал паралич. Я не мог говорить, не мог здраво рассуждать. Чем длиннее становился перечень моих прегрешений против нее, тем немыслимее выглядела возможность умолять ее о прощении. Я получил бы не прощение, а презрение, почувствовал бы ее недоверчивость, услышал бы издевательский смех. Я не мог… Не мог заставить себя… – Он замолчал и посмотрел в сторону.
