Эмили Бронте - Грозовой перевал
— А может быть, вы позволите Кэтрин жить и дальше здесь, — вступилась я, — и отошлете мистера Линтона к ней? Вы их обоих ненавидите и, значит, не станете скучать о них: для вас, лишенного сердца, от них одна докука.
— Мызу я думаю сдать, — ответил он, — и, понятно, я хочу, чтоб мои дети были при мне. Кроме того, эта девчонка должна платить мне услугами за свой хлеб. Я не намерен содержать ее в роскоши и безделье, когда Линтон умрет. А теперь — собирайтесь, да поскорей; и не вынуждайте меня прибегать к насильственным мерам.
— Я пойду, — сказала Кэтрин, — кроме Линтона, мне некого в мире любить; и хотя вы сделали все, что могли, чтобы он стал ненавистен мне, а я ему, все же вы не заставите нас разлюбить друг друга. И я посмотрю, как вы посмеете чинить ему вред при мне и как вы запугаете меня.
— Храбритесь, хвастливый вояка? — ответил Хитклиф. — Но и я не так вас люблю, чтобы вредить ему. Ваши мучения не должны кончиться до срока, и вы их изведаете сполна. Не я сделаю его ненавистным для вас — это сделает его милый нрав. Из-за вашего побега со всеми его последствиями Линтон теперь — сама желчь. Не ждите благодарности за вашу великодушную преданность. Я слышал, как он расписывал Зилле, что он стал бы делать, будь он так силен, как я: наклонности налицо, а самая слабость изощрит его изобретательность в замену силе.
— Я знаю, что у него злая натура, — сказала Кэтрин, — он ваш сын. Но я рада, что я добрее, что я могу простить; знаю, что он любит меня, — и по этой причине люблю его. Мистер Хитклиф, у вас нет никого, кто любил бы вас, и сколько бы вы ни старались сделать несчастными и сына, и меня, нас за все вознаграждает мысль, что жестокость ваша порождена еще большим вашим несчастьем. Ведь вы несчастны, правда? Одиноки, как дьявол, и, как он, завистливы? Вас никто не любит, никто не заплачет о вас, когда вы умрете. Не хотела бы я быть на вашем месте!
Кэтрин говорила с мрачным торжеством. Она как будто решила усвоить дух своей будущей семьи и находила наслаждение в горе своих врагов.
— Тебе придется пожалеть себя самое, — сказал ее свекор, — если ты промешкаешь здесь еще минуту. Ступай, ведьма, собирай свои вещи!
Она с презрением удалилась. Пока ее не было, я стала проситься на Грозовой Перевал на место Зиллы, предлагая уступить ей мое. Но Хитклиф ни за что не соглашался. Он попросил меня помолчать; и тут в первый раз решился обвести глазами комнату и посмотреть на портреты. Разглядывая портрет миссис Линтон, он сказал:
— Этот я заберу к себе, не потому, что он мне нужен, но… — Он круто повернулся к огню, и на его лице проступило нечто такое, что я, не находя другого слова, назову улыбкой. — Я скажу тебе, — продолжал он, — что я сделал вчера. Я попросил могильщика, копавшего могилу Линтону, счистить землю с крышки ее гроба и открыл его. Я думал сперва, что не сойду уже с места, когда увидел вновь ее лицо — это все еще было ее лицо! Могильщик меня с трудом растолкал. Он сказал, что лицо изменится, если на него подует ветром, и тогда я расшатал стенку гроба с одной стороны и опять засыпал гроб землей — не с того бока, где положат Линтона, будь он проклят! По мне, пусть бы его запаяли в свинец. И я подкупил могильщика, чтобы он пододвинул гроб Кэтрин, когда меня положат туда, и мой тоже. Я позабочусь, чтобы так оно и было. К тому времени, когда Линтон доберется до нас, он не будет знать, где из нас кто.
— Нехорошо, нехорошо, мистер Хитклиф! — возмутилась я. — Не стыдно вам было тревожить покойницу?
— Я никого не потревожил, Нелли, — возразил он, — я добыл мир самому себе. Теперь я стану куда спокойней, и теперь у вас есть надежда, что я останусь лежать под землей, когда меня похоронят. Тревожить ее? Нет! Это она тревожила меня, ночью и днем, восемнадцать лет… непрестанно… безжалостно… до вчерашней ночи: вчера ночью я обрел покой. Мне мечталось, что я сплю последним сном рядом с нею, мертвой, и что сердце мое остановилось, а щека примерзла к ее щеке.
— А если б она рассыпалась в прах или того хуже, о чем мечтали бы вы тогда? — я сказала.
— О том, чтоб рассыпаться в прах вместе с нею — и все-таки быть счастливей, — ответил он. — Думаете, я страшился перемены такого рода? Я ждал подобного преображения, поднимая крышку, но я рад, что оно наступит не раньше той поры, когда сможет захватить и меня. К тому же, если бы в моем мозгу не запечатлелось так отчетливо ее бесстрастное лицо, я вряд ли бы освободился от того странного чувства. Началось это необычно. Ты знаешь, что я был не в себе, когда она умерла: непрестанно, с рассвета до рассвета, я молил ее выслать ко мне свой призрак. Я крепко верю в духов; верю, что они могут бродить среди нас — и действительно бродят, существуют бок о бок с нами. В день, когда ее похоронили, выпал снег. Вечером я пошел на кладбище. Вьюга мела, как зимой… А кругом пустынно. Я не боялся, что ее глупый муж станет шататься у ее приюта в тот поздний час, а больше никого не могло туда принести. Оставшись с ней один и сознавая, что между нами преградой только два ярда рыхлой земли, я сказал себе: «Я снова заключу ее в объятия! Если она холодна, я стану думать, что это холодно мне, что меня пронизывает северный ветер; и если она неподвижна, скажу, что это сон». Я взял в сарае лопату и принялся копать изо всех сил. Железо скребнуло по гробу — я стал работать руками. Дерево уже треснуло около винтов. Еще немного, и я достиг бы цели, когда мне послышалось, что кто-то вздохнул наверху, на краю могилы, и склонился вниз. «Только бы мне снять крышку, — прошептал я, — и пусть засыплют нас обоих!» И я еще отчаянней принялся за дело. Снова послышался вздох — над самым моим ухом. Я словно ощутил, как теплое дыхание отстранило морозный ветер. Я знал, что поблизости нет никого из плоти и крови; но с той же несомненностью, с какой мы замечаем в темноте приближение живого существа, хоть глаз и не может его различить, я отчетливо ощутил, что Кэти здесь; не под землей, а на земле. Внезапное чувство облегчения наполнило мне сердце и разлилось по всему телу. Я бросил свою отчаянную затею, и сразу явилось утешение — несказанное утешение. Она была рядом со мной; была со мной, пока я сыпал землю обратно в могилу, и не покидала меня на пути домой. Смейся, если угодно, но я был уверен, что дома увижу ее. Я был уверен, что она рядом, и я не мог не разговаривать с нею. Добравшись до Грозового Перевала, я с надеждой кинулся к двери. Дверь была заперта; и, помню, этот окаянный Эрншо и моя жена не пускали меня в дом. Помню, я остановился, чтобы тряхнуть подлеца — и дух вон! Потом поспешил наверх, в ее комнату — в нашу комнату. Я в нетерпении глядел вокруг… Я чувствовал ее рядом… я почти видел ее — и все-таки не видел! Верно, кровавый пот проступил у меня от тоски и томления… от жаркой моей мольбы дать мне взглянуть на нее хоть раз! Не захотела! Обернулась тем же дьяволом, каким она часто являлась мне. И с той поры я всегда — то в большей, то в меньшей мере — терплю эту невыносимую, адскую муку. Я держу свои нервы в таком напряжении, что, не будь они у меня, как бычьи жилы, они давно бы сдали не хуже, чем у Линтона. Когда я сидел, бывало, с Гэртоном у очага, казалось, стоит выйти за порог, и я встречу ее; когда бродил среди зарослей вереска, я должен был встретить ее, как только вернусь домой. Едва уйдя из дому, я спешил назад: она непременно дома, на Перевале, я знал это точно! А когда ложился спать в ее комнате, сон не шел ко мне. Я там не мог уснуть, потому что, едва я сомкну глаза, она оказывалась за окном, или соскальзывала по переборкам, или входила в комнату и даже клала голову ко мне на подушку, как, бывало, девочкой; и я должен был открыть глаза, чтоб увидеть ее. И за ночь я закрывал и открывал их по сто раз, и всегда напрасно. Это было пыткой! Часто я громко стонал, так что старый мерзавец Джозеф думал, конечно, что меня адски мучают угрызения совести. Теперь, когда я ее увидел, я успокоился немного. Это был странный способ убивать — не то что постепенно, а по самым крошечным частицам: обольщать меня призраком надежды восемнадцать лет!
