Виктория Холт - Испания для королей
Луис понял. Его господин все-таки решил помочь Колону и собирался финансировать его плавание за счет арагонской казны – но не хотел, чтобы Изабелла узнала о существовании секретных фондов, пополнявшихся в то время, когда Кастилия все деньги тратила на войну с маврами.
Драгоценности и товары, которые мог привезти в Испанию Колон, принесли бы пользу не только Кастилии, но и Арагону. Поэтому Фердинанд согласился потратить арагонские деньги. К тому же он ничего не терял: ведь формально деньги предоставлял Луис де Сант'Анжель, и Изабелле пришлось бы в будущем оплатить заем, якобы взятый у Луиса.
Луис воспрял духом.
Наконец-то Кристобалю Колону дали возможность оправдать надежды, которые он и Беатрис де Бобадилла возлагали на него!
Откланявшись, Луис де Сант'Анжель отправился на поиски Колона, однако тот как в воду канул.
На улицы Гранады и в Санта-Фе были посланы слуги. Обходя дома и казармы, они задавали один и тот же вопрос: «Кто видел Кристобаля Колона?»
Наконец выяснилось, что несколько часов назад он собрал свои пожитки и покинул город. А на прощание сказал, что уже не вернется. Он навсегда уезжает из Испании.
Луис не растерялся. Этого дня он ждал несколько лет, Колон – еще дольше. И положение еще можно было исправить.
Он попытался представить, в какую сторону поехал Колон. Вероятно, в сторону монастыря Санта-Рабида, ведь там остался его сын. Если Колон собирался навсегда покинуть Испанию, то он должен был забрать с собой Диего. Второй его сын рос под присмотром матери, а о судьбе Диего мог позаботиться только отец.
На всякий случай Луис разослал гонцов по всем дорогам, ведущим во Францию, а двоим слугам велел во весь опор скакать к монастырю Санта-Рабида.
Они настигли Колона в шести милях от Гранады, недалеко от селения Пуэнте-де-Пиньос.
Услышав за спиной конский топот, Кристобаль посторонился и замедлил шаг. Его окликнули, и только тогда он остановился.
– Кристобаль Колон, – сказал один из подъехавших к нему всадников, – вам надлежит немедленно вернуться в Гранаду. Все ваши требования и просьбы удовлетворены, с этого дня вы начинаете готовиться к плаванию.
Кристобаль вздохнул и бросил заплечный мешок на землю. Тот уже не мог ему пригодиться.
Он чувствовал себя помолодевшим на двадцать лет. Наконец-то! – думал он. – Наконец-то!..
Время ожиданий закончилось, наступила пора свершений.
Все дороги, ведущие к побережью, были переполнены толпами беженцев. Молодые и старые, привыкшие жить в роскоши и выросшие в нищете, они теперь шли бок о бок, одинаково уставшие от долгого пути. Всех их лишили имущества, оставив без средств к существованию, – продать-то разрешили, но цинично запретили вывозить деньги.
Начался исход евреев из Испании. Медленно бредя вперед и ночуя прямо на дороге, они теперь надеялись лишь на то, что в других странах к ним отнесутся более человечно, чем на земле, когда-то приютившей их предков.
Оказывать им помощь было запрещено. Грабить не считалось преступлением.
Капитаны кораблей с ними тоже не церемонились. Многие брали этих измученных людей на борт, получали плату за место на палубе или в трюме, а затем сбрасывали их в воду, отойдя на несколько миль от берега.
Изгоями стали все, кто отказался принять христианскую веру.
В пути они погибали тысячами. Одни умирали от голода и болезней, но большинство – от рук жителей тех мест, мимо которых они проходили. Считалось, что, покидая свои дома, евреи проглатывали все свои драгоценности и таким образом утаивали их от испанских властей, поэтому многие иудеи по прибытии в Африку становились жертвами варваров, вспарывавших им животы и искавших там несуществующие сокровища.
В некоторых странах переселенцев подвергли еще более жестоким гонениям, чем в Испании, и лишь единицам удалось пережить этот ужас.
Торквемада был доволен. Он добился своего.
Стоя на коленях рядом с обоими испанскими правителями, он молил Бога о новых великих свершениях в христианской Испании.
В верхней комнате одной из севильских ювелирных лавок у окна стояла женщина, молча смотревшая на улицу.
Она не могла выйти из дома и присоединиться к людям, уныло бредущим в сторону городских ворот. Болезнь отняла у нее все силы, и она знала, что жить ей осталось не больше двух-трех недель.
Как и беженцы, вот уже который день покидавшие свои дома, она была еврейкой. Когда-то ей и ее отцу принадлежал самый красивый особняк в Севилье, где они оба ни в чем не нуждались, и теперь она с ужасом думала о той роли, которую ей довелось сыграть в катастрофе, постигшей ее родной город и всю Испанию.
Как повернулись бы события, если бы не она? Если бы тогда она не завела любовника? Если бы не боялась, что отец узнает о ее положении? Если бы не выдала его и людей, приходивших в их дом? Случилась бы тогда эта беда?
Это была ужасная мысль. Прежде она гнала ее от себя – точнее, сама бежала от нее, нигде не находя ни пристанища, ни покоя.
Если бы Диего де Сусан, преданный своей дочерью Сусанной, не попал в руки инквизиторов, если бы удался его заговор, то могло случиться и так, что инквизиторы сейчас не хозяйничали бы в Испании.
Она сжала кулаки, ударила ими в стену и почти сразу закашлялась, схватилась за грудь.
Когда-то она слыла первой красавицей Севильи, но потом, переходя от одного покровителя к другому, растеряла всю свою былую красоту. Не уберегла, как и здоровье.
В конце концов, она нашла мужчину, по-настоящему полюбившего ее, – вот этого небогатого ювелира, знавшего ее в лучшие дни и теперь гордившегося тем, что у него в доме живет дочь самого Диего де Сусана, – пусть даже Диего был сожжен заживо, преданный своей дочерью.
Он ухаживал за ней, этот неприметный ювелир, заботился о ее детях. И вот наступал конец их относительно безбедной жизни. Стоя у окна, она слышала детский плач и причитания стариков, прощавшихся со своими домами, со своим городом.
В комнату вошел ее любовник. С тревогой посмотрел на нее. «Странно, – подумала она, – неужели он не видит, в кого я превратилась? Неужели для него я осталась все той же девушкой, сидевшей на балконе дома Диего де Сусана, такой недоступной и желанной для скромного ювелира?»
– Мне плохо, я умираю, – сказала она.
Он помог ей лечь в постель, молча сел рядом.
– У меня есть к тебе одна просьба, – добавила она. – Когда я умру, повесь мой череп перед входом в этот дом. Пусть все люди видят, что стало с женщиной, поддавшейся страстям и вставшей на путь порока. Пусть мой череп служит для них назиданием. На свете нет большего греха, чем предательство, и хуже всего – предать человека, который тебя любил.
