Елена Арсеньева - Карта любви
— Поверите ль, сударыня, — устало признался Добряков, — я с ног сбился, обходя дома и уговаривая женщин пойти в дом фельдмаршала! Его высокопревосходительство чистоплотен, как кошка, а потому с юности не терпит при себе мужской обслуги. Дом, в котором мы стали, запущен донельзя, хоть и весьма удобен своим расположением. Денщики вымыли, вычистили, что могли, но его высокопревосходительство чувствует себя неуютно. Повар у него свой, еще с Балканской кампании, но та рубанина, которую он подает, чрезвычайно тяжела для желудка. Подобно Фридриху Великому, главнокомандующий любит хороший стол, но сейчас ему приходится есть всухомятку, не вовремя. Его высокопревосходительство часто страдает… — Добряков деликатно повел бровями. — Поверьте, графиня, я прошу как о милости…
Он едва ли не моляще вглядывался в лицо Юлии, а ее в тот миг занимало лишь то, что ее впервые назвали по титулу мужа — графинею, а не княжной, как прежде. И отец надписал свое письмо так же: «Графине Белыш-Сокольской…»
— Да! — встряхнулась она. — Так вы говорите, здешние женщины отказываются? Но почему? И разве вы не можете им приказать?
— Ну не под ружьем же их вести? — пожал плечами Добряков. — Воевать с женщинами!.. Они стоят на своем неколебимо, и у меня сложилось впечатление, будто они чего-то боятся. Какой-то могилы или кого-то из могилы.
— Привидения? Вурдалака? Упыря? — расширила глаза Юлия в предвкушении чего-то необычайного.
— Да вы надо мной смеетесь! — надулся, как мальчик, Добряков. — Лучше скажите: кухарка ваша — она какова?
— Готовит отменно, — честно сказала Юлия. — К тому же я ей кое-чем обязана. Только вы ее не захотите, — сочла нужным предупредить она.
— А что такое? — насторожился Добряков.
— Да… — Юлия замялась. — Ну сами увидите.
Позвали Баську, и тут Юлия испытала небольшое потрясение. Конечно, повязка по-прежнему прикрывала глаз; вдобавок, еще одна поддерживала челюсть («Зубы ноют!» — страдальчески промычала Баська), однако платочек, укутывающий ее голову, оказался белоснежным, а пестрядинное чистенькое платьице облегало фигуру, которую под прежними лохмотьями невозможно было и предположить. Словом, вид у Баськи, особенно если не глядеть на лицо, которое, впрочем, она по обычаю держала потупленным, был вполне респектабельным, и Добряков вздохнул с явным облегчением.
— Пойдешь со мной, — сказал он приветливо. — Будешь служить на кухне его высокопревосходительства.
— А барыня… барыня что скажут? — проблеяла Баська еще более косноязычно, чем всегда.
— Делать нечего, — ответила Юлия. — Я тебе заплачу, да и там не оставят внакладе.
— Фельдмаршал щедр с прислугою, — подтвердил Добряков, и Баська в ответ промычала что-то радостное, комкая край передника.
Юлия еще хотела сказать, что очень ей признательна за вчерашнюю храбрость, но при Добрякове говорить об этом почему-то не хотелось, так что она лишь расплатилась с Баською весьма щедро, а затем та в два счета собрала свой сундучок и пошла вслед за Добряковым к просторному дому в полугоре, где остановился главнокомандующий. А Юлия тотчас забыла и о ней, и о Добрякове, и о Дибиче, распечатав кругом исписанный листок — письмо отца.
«Ненаглядная моя дочь! — писал князь Никита. — Спешу тебе сообщить, что известие о нашей встрече и о последующих событиях уже отправлено твоей матушке, и в самом скором времени ты получишь от нее весточку. Мне, разумеется, было бы спокойнее, чтобы ты и сама теперь же отправилась в Любавино. Все-таки война, и беспокойство о тебе терзает меня непрестанно. Множество добрых людей погибло, и враг еще не сокрушен, хотя успехи наши на всех фронтах неоспоримы, и скорое взятие Варшавы неизбежно. Пламенная во всех русских любовь к Отечеству произвести может чудеса. Скажу, повторяя великого Державина: «О Росс, о род великодушный, о твердокаменная грудь!»
Я встретился с твоим супругом и постарался убедить его в том, что тебе лучше уехать в Россию, а не жить на биваках, тем паче, что видитесь вы крайне редко. Александр Иванович обещал подумать и намерен в самое ближайшее время, а точнее, 28 числа сего месяца, ежели не произойдет непредвиденного, наведать тебя, чтобы обсудить ваши намерения…»
Тут Юлия даже лоб наморщила, пытаясь уразуметь, кто такой Александр Иваныч, но потом вспомнила роковые слова: «Венчается раб Божий Александр-Сигизмунд рабе Божией Юлии…» и сердито покачала головой. Для нее он всегда останется только Зигмунтом, и по-прежнему в том имени — свист клинка, извлекаемого из ножен, и ни звука нежности.
«Полагаю, ты и посейчас еще пребываешь в недоумении относительно моей суровости и поспешности в вопросах твоего брака, — читала она далее и от всей души соглашалась с отцом. — Я никогда не доверял бумаге, а потому и сейчас не стану объясняться, но ты, зная мою всегдашнюю к тебе родительскую любовь, должна верить: все, что я совершал, я совершал из любви к тебе, моя дорогая, единственная дочь! Ты отрада моего сердца, счастье твое для меня превыше всех благ мира! Твое и твоей матушки! Жизнь есть нагромождение роковых недоразумений, которые частенько отвращают друг от друга любящие сердца, а посему души, созданные друг для друга, соединяются, увы, так редко! Мы с твоим нареченным женихом сделали все, что было в наших силах, дабы ты миновала горькую юдоль потерянного счастья.
Но пора проститься. Как ни много сказано, истинный смысл свершившегося способна приоткрыть тебе лишь сама жизнь — и время, кое всех усмиряет. Помни, кто отныне твой заступник, и не выходи из его воли! Сие будет лишь ко благу! Да пребудут с тобой мои благословения! Защити Бог Отечество — и тебя! Твой любящий отец князь Никита Аргамаков.
P. S. Не передаю поклонов графу Александру, ибо надеюсь сам свидеться с ним в самое скорое время».
«И в очередной раз дать ему убедить меня, что я действовал исключительно для счастья моей ненаглядной дочери», — сложив письмо, мысленно докончила Юлия.
Да, крепко обратил Зигмунт отца в свою веру! Бог им обоим судья! Сделанного уж не воротишь, но что, интересно, сказал бы рассудительный князь Никита, узнав о поношенном платье, присланном в подарок, о вине, после коего Антоша все еще валяется пластом, полубесчувственный?
И Юлия вновь представила, что случилось бы, когда б она «не вышла из воли» супруга, а приняла его подарки? Она видела, как лежит, облаченная в это злополучное платье, погруженная в крепкий сон, не видя, не зная о злодеях, явившихся ночью… Не чувствуя ничего, вполне покорная надругательству и даже убийству!
Что произошло? Роковая случайность? Одно из тех недоразумений, которые, по словам отца, губят людские жизни? Или чей-то злобный умысел? В случившемся было что-то нарочитое, почти театральное, дешевое! Юлию передернуло, будто по руке таракан пробежал, мелко перебирая лапками.
