Анастасия Туманова - Душа так просится к тебе
— Это пусть в Мариинке не делают и в Большом! А мы сделаем! И Москва узнает, что такое настоящая опера, настоящий Чайковский и настоящий успех! — уверял Половцев, по-молодому блестя татарскими глазами и захватывая своим кипучим азартом остальных. Через неделю Софья уже поняла, отчего этому человеку способствует успех во всех делах: противиться напору и обаянию Ивана Никитича было совершенно невозможно.
Репетиция подходила к концу, Ваня исполнил последнюю арию Онегина, Софья допела «Счастье было так возможно, так близко…», из кулис вышел Гремин в халате, с тем, чтобы величественно показать Онегину на дверь… и в этот момент Половцев вдруг спросил из зала:
— Софья Николаевна, вы чем-то недовольны?
— О, что вы, ничуть… — машинально ответила она. И смутилась, поймав внимательный и острый взгляд Ивана Никитича. — Право же, нет… Я хотела лишь сказать… Это, разумеется, никакого отношения не имеет к моей партии, и я, верно, не должна… Но…
— Говорите же, Соня! Нам всем интересно! — как маленькой девочке, улыбнулся ей Половцев.
Софья растерянно посмотрела на обращенные к ней лица артистов, вздохнула… и решилась.
— Иван Никитич, если я не права, скажите мне сразу же, и я более рта не открою, клянусь! Я солистка, а не режиссер, мое дело петь. Но, видите ли, я все время думаю: к чему этот последний выход мужа Татьяны? У Пушкина его нет… И, на мой взгляд, совершенно правильно! В романе сказано: «И здесь героя моего в минуту, злую для него, читатель, мы теперь оставим». И всё! Я уверена, что и Петру Ильичу не нужна была эта мораль в конце! Ведь Гремин не произносит ни единой реплики! Ни слова, ни звука! Просто этакая статуя Правосудия, указывающая на двери, — а для чего? Вы полагаете, что Онегину мало досталось? И разве он в чем-то виноват? И, если муж Татьяны знает обо всем и делает подобные жесты, стало быть, она сама ему об этом и рассказала! Иначе никак, а разве Татьяна могла так поступить? Как бы то ни было, она любит Онегина и вряд ли желает его унижения! Впрочем, я, верно, ошибаюсь…
— Нет, не думаю, — медленно произнес Половцев, не сводя с нее внимательного взгляда. — Боже, Софья Николаевна, как вы взволнованы! Признайтесь, что вам не только что пришло все это в голову?
— Разумеется, нет! Я еще в Большом не могла понять… Но… Там и без этого было достаточно поводов для скандала.
Среди артистов короткой волной пробежал смех. Растерянная Софья посмотрела на Половцева, тот, в свою очередь, — на баса из Калуги Нила Гаврилыча Богоявленского, бывшего протодьякона.
— Что скажешь, Гремин? Твоя партия урезается!
— Скажу, что барышня права, — прогудел Богоявленский, лукаво поглядывя на Софью из-под лохматых бровей. — Мне нет никакой радости являться Немезидой в шлафроке… и не брать при этом ни одной ноты… Тогда как я, может быть, Онегину искренне, по-мужски сочувствовал бы на месте Гремина. Я-то в супруге своей уверен! От таких, как я, генералов по Онегиным не бегают, уверяю-с!
Грянул такой хохот, что испуганной Софье показалось, будто закачался занавес.
— Что ж, замечательно, если никто не в обиде, тогда попросту убираем эту сцену, — довольно проговорил Половцев. — Странно, что я сам не заметил до сих пор. Что значит женский взгляд! Благодарю вас, Софья Николаевна, вы прирожденный режиссер, все свободны до вечерней генеральной репетиции. А я уже опаздываю в Торговую палату.
Он протянул руку, галантно помогая Софье спуститься в зал, улыбнулся ей, пожал руки «Гремину» и «Онегину», — и, не оглядываясь, пошел к выходу. Уже в дверях Половцев разминулся с какой-то барышней, поклонился ей и заспешил дальше. А барышня торопливо подошла к самой сцене — и Софья сразу же узнала ее, и что-то резко, больно дернулось под сердцем. Перед ней в расстегнутом мужском макинтоше, в маленькой черной шляпке, из-под которой выбивались вьющиеся пряди, с чуть откинутой назад головой стояла Ирэн Кречетовская.
— Здравствуйте, госпожа Грешнева, я пришла говорить с вами, — спокойно, строго сказала она, посмотрев на Софью темными, чуть прищуренными глазами.
Та незаметно перевела дух и, чувствуя на себе заинтересованные взгляды всей труппы, как можно сдержаннее произнесла:
— Прошу в мою уборную.
Пропустив Ирэн впереди себя в крошечную комнатку, где пахло пудрой и мышами, как во всех театральных уборных, Софья заперла дверь и открыла окно. На улице было еще прохладно, но ей казалось, что воздух в уборной слишком спертый и именно поэтому у нее бешено колотится, заходясь под самым горлом, сердце. Постояв с минуту у подоконника, Софья зачем-то обвела взглядом пустой, заросший крапивой и молодой полынью задний двор театра, глубоко вздохнула и решительно повернулась к гостье.
— Садитесь, мадемуазель Кречетовская. Что же вам угодно от меня?
— Мне угодно просить у вас прощения, — решительно сообщила Ирэн, опускаясь в скрипучее кресло у гримировального столика и вызывающе глядя на Софью.
— Вам — у меня? За что же? — Софья неловко присела на край стола и посмотрела в бледное лицо Ирэн.
— За ту статью в «Московском листке».
— Какую статью?.. — Софья некоторое время не могла вспомнить, о чем идет речь. А когда вспомнила, изумленно спросила:
— Так это… вы?.. Но подпись была мужской…
— Разумеется. Я всегда подписываюсь мужским псевдонимом, это очень упрощает жизнь.
— Да?.. Ну и слава богу, — с искренним облегчением вздохнула Софья. — А я-то уж какой месяц думаю: что я могла сделать совершенно незнакомому господину, если он состряпал такой пасквиль в мой адрес. Грешила и на Нравину, у которой есть связи в газетах, и на других… Что ж… по крайней мере, теперь все понятно.
— Простите меня, госпожа Грешнева, — мрачно глядя в стену, сказала Ирэн. — И поверьте, со мной такое впервые. Сами видите, я несколько месяцев промучилась, пыталась держать гордость… Никогда в жизни не делала подлостей, и вот — в двадцать три года оскоромилась.
— Вас можно понять, — медленно проговорила Софья, поднимаясь и делая несколько шагов по уборной. — Я неуверена, что на вашем месте не поступила бы так же.
— В самом деле? — усмехнулась Ирэн, доставая длинную папиросу. — Вас не обеспокоит, если я закурю?
— Ничуть.
Ирэн чиркнула спичкой, уронила коробок, поднимать его не стала и поспешно, слишком глубоко затянулась.
— Почему вы не пойдете к нему? — глядя на улетающий в открытое окно дымок, задумчиво поинтересовалась она. — Вы влюблены, это видно. Он тоже уж какой год сходит с ума по вас. Глупо взрослым, много пережившим людям так мучить друг друга.
— Почему?.. — Софья тоже смотрела на струйку дыма. — Вероятно, потому, что около него — вы. И около меня — тоже другой человек.
