Княгиня Ольга. Истоки (СИ) - Отрадова Лада

Суровый взгляд находит последнего из троицы, самого говорливого, что мечется на месте и сжимает в руке свой топор так крепко, что, кажется, кожа на побелевших пальцах вот-вот лопнет от перенапряжения.

Парнишка бросается вперёд и ударяет воеводу коленом в бок, но тот почти не реагирует, лишь стискивая зубы. В следующее же мгновение Вещий Олег отвечает ему пинком по лодыжке, и подкосившийся мятежник падает лицом на землю, чувствуя на зубах своих хруст пыли.

— Ногами, стало быть, драться хочешь? — спрашивает воевода и один за другим обрушивает на него удары тяжёлого сапога: в живот, в рёбра, по лицу, между ног — куда только может попасть. — Будет по-твоему!

Внутри повозки слышится какое-то суетливое шевеление, и крышка одной из бочек открывается, падая на соседнюю. Оттуда, усталая и заплаканная, высовывает голову Богуслава:

— Воевода... Оставьте его, воевода! Давайте продолжим лучше путь, пока не наткнулись ещё на какое-то злоключение!

— Повезло тебе, — огрызается варяг и напоследок замахивается и ударяет ногой злодея так сильно, что тот сворачивается калачиком и принимается надсадно кашлять. — Следи за своим поганым языком, когда говоришь о князе нашем, иначе в следующий раз останешься без него.

* * * * *

Он уже потерял счёт тому, сколько времени стоял на крепостных стенах под промозглым ветром, дующим с северо-запада. Весь Новгород и его окрестности с голубыми лентами Волхова и Илмеря были видны отсюда, словно на ладони, и взгляд Игоря скользил по зелёным пятнам холмов, ежащимся колючим вершинами ельника и возвращался назад, к охваченному пожарами и волнениями поселению.

Новый город, отстроенный его родителем как будущая процветающая столица рядом с прежней резиденцией (2), восстал против рода Рюрика и запылал сотнями костров и готовых погибнуть за свои убеждения горящих сердец.

Неужто история повторялась?

Князь поёжился от порывов холодного ветра и вздрогнул, но на сей раз — уже от испуга. Размышления его прервало мягкое прикосновение к шее, которую обвила тонкая и нежная девичья рука.

— Холодает, княже, — обращается к нему Ольга и второй рукой приобнимает сзади, подбородок её ложится точно на плечо правителя, а горячее дыхание обдаёт ухо теплом. — Лучше вернуться нам в покои. Некрас выделил свою комнату, пусть тесновата она, но есть там всё необходимое.

— Не пойду я. Не хочу, — отрезает он и мотает темноволосой головой. — Здесь мне спокойнее, да и видно всё, как соколу с высоты.

— Соколы спят ночами, вместо них дозор несут сычи и неясыти. Отчего же тревожится князь души моей? Отчего велел зажечь синее пламя?

— Если после выходок своих ты будешь сомневаться в моих реше... — государь киевский замолкает, когда на уста его ложится ольгин указательный палец, и оторопело смотрит на варяжку.

— Не сомневаюсь, — шепчет она, обходя его и оказываясь лицом к лицу к супругу, привстаёт на цыпочки и накрывает губы мужа жадным, но коротким поцелуем, после чего стыдливо опускает глаза в пол и вздыхает. — Но хочу разделить с князем своим все его печали и тревоги.

Ласково, невесомо — точно крыльями горлицы — дочь Эгиля проводит ладонями по широким плечам князя, а затем запускает тонкие пальцы в густую шевелюру и принимается массировать затылок. Князь расслабляется и закрывает глаза, но уже через несколько мгновений прикусывает губу и пытается отстраниться.

— Твои горести — мои горести, твои несчастья — мои несчастья. Что на душе у властелина моего сердца? — Игорь берёт варяжку за запястье, крепко, до боли зажимая его, но девушка лишь опускает собственную руку ниже и кладёт ладонь на грудь супруга. — Уста могут лгать, но сердце не обманет. Вот оно и бьётся подобно трепетной птице. Тук-тук... тук-тук...

Игорь, окончательно сдавшись и опустив свои руки, смотрит на суженую каким-то надломленным взглядом, а на лике его отпечатывается смятение. Глаза, похожие сейчас на два блюдца озёр, сверкают от слёз — но так и не находят смелость дать им волю.

— Зол я... и страшно мне... — робея, молвит он и тут же замолкает, сам не веря произнесённым словам. — Трусом себе кажусь.

— Нет трус князь мой, а испуган. Стал бы трус признавать свои страхи? Поведал бы кому-то о них? А признавши свои страхи, делается человек смелее. Страх растёт из чувства опасности и боязни за свою жизнь — кто же за неё не беспокоится?

— Воевода... — продолжает Игорь, взгляд которого становится словно бы стеклянным и глядит не на ночной город, а будто сквозь него, в самую суть. — Дядя. Рассказывал мне, что была уже в этих землях смута до того, как отец срубил новый град, я тогда ещё не родился даже. Тысяцкий словенский, Вадим, собрал тогда под собой всех недовольных властью варягов и поднял восстание. Хотели они сместить князя и утвердить свои порядки, много тогда крови пролилось и мужей полегло — и со стороны дружины, и простого люда...

— Но подавили его, раз мы здесь сейчас? Значит, и с этими волнениями мы справимся, — прижимается к нему ближе Ольга и берёт в свои руки замёрзшие персты супруга.

— Ежели не пойдут супротив синего пламени лучшие люди городские. Тогда Вадима поддержали лишь простолюдины, купцы да бояре остались в стороне меж двух огней, посему и порубило войско Рюрика бунтовщиков, а сам отец обезглавил зачинщика прямо на поле боя. А сейчас... не уверен я в том, что не поколеблются они, не соблазнятся другой стороной (4).

— Меня греет мысль, что пока были и есть в Новгороде такие благородные мужи, как Гостомысл и Ходута, то есть и надежда, — Ольга улыбается и увлекает за собой терзаемого думами князя. — Холодает. Пойдёмте, княже, в покои, там я Вас согрею.

* * * * *

Какой бы силушкой богатырской не обладал самый крепкий из дружинников, тяжёлый четвертьпудовый замок даже ей не поддавался, поэтому сбежали они с чердака через окно, по связанным между собою на манер троса старым одеялам и ветоши.

Окольными путями пленники обогнули самые оживлённые во всех смыслах участки посада и затаились в той его части, где всё было тихо — пока не зажёгся в одной из башен детинца огонь.

— Да туды ж его через коромысло! — выкривает в сердцах Ари, глядя в сторону полыхающего на возвышении синего пламени.

Спутница его, не выпуская из рук своих увесистого канделябра, возмущается и сердито цокает.

— Тсс, вдруг услышит кто, — пробегает глазами по тёмной улице Милица и шевелит ноздрями. — Худо это, очень худо!

— Вернёмся, стало быть, лучше?

— Куда вернёмся? Половина улицы нашей горит, глядишь, и от нашего дома ничего не осталось кроме пепелища. И это не говоря уже о волками рыскающих по граду мятежниках! Добрый люд весь по домам схоронился и сидит тише воды да ниже травы.

— Мы-то, выходит, и не добрый люд вовсе? — смеётся лысый бородач и глядит на толстушку, что занесла над ним импровизированное оружие, да не посмела ударить шутника по его дурной голове.

— Нерадостно мне вовсе! И назад нет дороги, и дверь ни один постоялый двор, ни один знакомый нынче не откроет, — причитает шёпотом жена главы торгового братства, однако дружинник её словно не слышит, вместо этого наклонившись и не сводя глаз своих с одной точки. — Оглох ты или...

Скандинав, до этого несерьёзный, отводит одну руку за спину и даёт ею знак замолчать.

Из заброшенного переулка напротив выходит немногочисленная процессия из четверых мужчин и одной женщины, да не простой: то была сама Лана! Вдова Козводца медленно ступает посередине своих конвоиров, с опущенными в землю глазами и грязным от крови и пыли лицом.

— Лана? — не верит глазам своим Милица и только сильнее хлопает ими от недоумения. — Если за ней явились пройдохи из той же шайки, что навестили нас, то ничего хорошо в этом нет. Только посмотри на неё, эти ссадины и синяки...

— Разберёмся с ними? — спрашивает, уже засучив рукава и достав тяжёлый меч, Ари.

— С четверыми? Ты рехнулся?

— А что? У меня есть клинок, у тебя — эта штуковина, а они, погляжу, те ещё заморыши.