Елена Арсеньева - Короля играет свита
— Кто-то вас здесь испугался, что ли? — с тихой яростью подал голос Зубов. — Что вы заранее всех в трусах числите? Заладили: не буду мстить человеку, задушившему генерала… Да никто его не душил, понятно вам? Никто! Потому что когда я вошел в его дом, генерал Талызин лежал около стола уже мертвый. Мертвее не бывает!
Март 1801 года.
Наконец-то между шестью и семью часами утра Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора, лежавшего на диване, — бледного, расстроенного и подавленного. Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.
Граф Пален был при нем, однако при появлении Елизаветы Алексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышит разговора супругов.
Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:
— Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет на это сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!
Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно он думает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек — оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскую слабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих — за себя и за мужа.
И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить — предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов повергнуть свою империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.
— Крест и искупление, — повторил Александр, несколько оживая. — Да, это мой крест, который я буду нести до смерти! Все неприятности и огорчения, какие случатся в жизни моей, я буду нести как крест!
Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью, что там за шум.
— Войска и все остальные принимают присягу вашему величеству, — торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая из взгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу с обожанием, а на императора — с презрением.
“Ну, может, поправится?” — подумал он без особой надежды. И как в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретился с матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть о кончине великой княгини Александры Павловны, палантины венгерской, умершей первыми родами.
ЕСЛИ кого-то и сразило это совпадение несчастий, то отнюдь не Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать. Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не даст ни единого человека, и вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.
Еще несколько слов о развитии отношений матери и сына.
Несколько дней спустя после восшествия на престол император Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр [50] его супруги, и одновременно новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы с этого времени статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц.
Это было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла, добиться от своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: “Саша! Скажи мне: ты виновен?!” — разумея, в гибели своего отца, — как император становился мягким воском в ее руках. В одну из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с политической арены графа фон дер Палена…
Едва закончились первые шесть недель траура, как Мария Федоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она в Павловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.
Конечно, она была великая лицемерка. Александр просто ребенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать — но прилагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнему царствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составили на имя Александра, а не на ее имя.
Только Александра хотели видеть императором — именно этого вдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смерти измучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына на жестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственный строй России.
В этих несправедливостях была повинна прежде всего Мария Федоровна — а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной. Единственное, что утешало Александра, — это данная Паленом клятва, что то, неосторожное письмо, было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал эту клятву, поддавшись минутной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновенно превратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступил первому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломанной судьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкость разумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день после переворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперь на гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, не заставит себя долго ждать…
— Не в этом дело, — сказал тогда Платон Александрович. — Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.
Честно говоря, в возможность такого наказания никто не верил и верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно — а кое-где и резко! — сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты. Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобы собственноручно составить регламент своих похорон. Даже и сами эти похороны не обошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, как тот самый Евгений Вюртембергский, чье появление и намерения Павла сделать его своим наследником ускорили сам переворот.
