Жюльетта Бенцони - Король нищих
«Когда Жан вернется, я постараюсь родить ему сына», — подумала Сильви, сложила письмо и спрятала его в маленький секретер, инкрустированный медью и костью. Она дала себе слово, что ноги ее не будет в Париже, даже если в том возникнет необходимость. Рядом с малышкой Мари она будет надежно защищена от соблазна еще раз перелезть через обрушившуюся стену…
Сказавшись больной, Сильви смогла несколько недель провести в Конфлане, но блистательная победа Конде над имперскими войсками в Лансе заставила ее оставить свое уединение.
Благодарственный молебен должны были отслужить в соборе Парижской Богоматери, куда маршал де Шатийон привез множество вражеских знамен. Король, королева и весь двор намеревались совершить в собор торжественное шествие, и Сильви была обязана в нем участвовать.
Было воскресенье, стояла солнечная погода. Парижане, в восторге от предстоявшего зрелища, оделись по-праздничному и толпились вдоль всего пути следования королевского кортежа. Колокола столицы весело трезвонили, и каждый парижанин чувствовал в сердце радость.
В десять утра пушечный выстрел из Лувра возвестил о выезде короля из дворца. Облаченный в великолепную голубую мантию, украшенную золотыми лилиями, король-мальчик восседал в позолоченной карете рядом с величественной матерью, одетой в черное. Короля встречали неистовые рукоплескания, что вспыхивали с новой силой, когда показывались ряды высоко поднятых гвардейцами мушкетов, за которыми шли белые лошади. За ними двигались кареты с придворными дамами и магистраты от короны.
Сильви ехала в одной карете с госпожой де Сенесе и госпожой де Мотвиль. На Сильви было белое муаровое платье, украшенное тончайшими черными кружевами; ее наряд дополняли розовые перчатки и атласные туфельки в тон. Сквозь бело-черную мантилью, покрывавшую ее голову, сверкало дивное колье из рубинов и бриллиантов, которое муж подарил Сильви по случаю рождения Мари. Такие же подвески украшали ее крошечные уши. Сильви ощущала в своей душе покой, почти счастье. Разве можно поверить, что такой благородный, веселый народ может таить зловещие замыслы? И потом, если закончится война, скоро вернется Жан. Наконец, никому, кажется, нет дела до Бофора, и ясно одно: они Франсуа не поймали!
Служба в соборе была величественной. Архиепископ Парижский монсеньер де Гонди и коадъютер, его племянник аббат де Гонди, провели торжественную церемонию с надлежащей торжественностью и пышностью. Проповедь с большим талантом произнес племянник, но Сильви не совсем поняла, ] почему он, вознося горячую хвалу Богу за то, что тот увенчал победой войска короля Франции, счел уместным предостеречь того же самого короля против излишнего самодовольства и напомнил ему, что народ, оплачивающий войны собственной кровью, несправедливо заставлять расплачиваться за них дважды.
После такой проповеди королева, покидая собор, была в ярости, а Мазарини, которому во время шествия доставалось больше негодующих возгласов, чем благословений, выглядел растерянно. Юный король был откровенно раздражен.
— Господин коадъютер, по-моему, слишком большой друг господ из парламента, чтобы когда-нибудь стать моим другом, — недовольно сказал он матери.
— Это опасный человек, которому нельзя, доверять, — ответила сыну Анна Австрийская.
Больше ничего не омрачило торжественный благодарственный молебен Господу, и в Пале-Рояль кортеж вернулся сопровождаемый все тем же немыслимым восторгом народа, хотя юный монарх выглядел рассеянным, даже мрачным. Сильви осведомилась о его здоровье.
— Не знаю почему, но я чувствую, что зреет какая-то неприятность, — ответил Людовик. — Вы обратили внимание, как угрожающе улыбался кардинал, вернувшись во дворец?
— Да, государь, хотя вашему величеству известно, что политика мне совершенно чужда.
— Вот и прекрасно. Женщины должны довольствоваться тем, чтобы быть красивыми, — прибавил он, изменив тон и взяв за руку молодую женщину, — а вы, мадам, сегодня настоящее чудо…
Под взглядом мальчика, в котором уже чувствовался взгляд будущего мужчины, Сильви покраснела. Людовик неожиданно вновь обрел хорошее настроение:
— Какое удовольствие заставить покраснеть красивую женщину! Со мной это случается впервые. Благодарю вас, дорогая моя Сильви. Теперь я позволю дать вам один совет: вы должны как можно скорее возвращаться в Конфлан к вашей маленькой Мари. Во время мессы я услышал слова, убедившие меня в том, что сегодня город может взволноваться…
— В праздничный день это вполне естественно.
— Я предпочел бы знать, что вы находитесь в безопасности в своем доме. Не волнуйтесь, я скажу матери, что нашел вас несколько утепленной — ведь вы болели в последнее время, не правда ли? — и я снова отправил вас на свежий воздух…
Сильви охотно согласилась, растроганная заботливостью этого поистине необыкновенного мальчика, который ко всему прочему обладал еще и превосходным слухом. Вокруг действительно поднимался какой-то необычный шум, крики, слышались даже выстрелы. А когда Сильви покидала Пале-Рояль, на парадный двор въехала карета коадъютера Поля де Гонди, которую сопровождали маршал де Ла Мейере и новый полицейский комиссар Шатле Дре д'Обре, выглядевший совершенно потерянным.
Гонди в короткой мантии и стихаре с узкими рукавами выскочил из кареты, улыбнулся, увидев Сильви, торопливо ее благословил и устремился во дворец со своими двумя попутчиками. Шум, казалось, становится все ближе, и Сильви в нерешительности остановилась.
— Ну, что мы делаем, госпожа герцогиня? — спросил Грегуар.
— Если вас не пугает эта небольшая суматоха, то мы едем, друг мой…
Вместо ответа старик щелкнул кнутом и тронул с места лошадей. Но далеко они не уехали: на подъезде к Круа-дю-Трауар они попали в скопление людей, одетых, разумеется, по-праздничному, но с жаром требовавших выдать им голову Мазарини. Грегуар пытался уговорить их пропустить карету, но ему приказали поворачивать обратно, сообщив при этом, что все ворота Парижа закрыты, и посоветовав побыстрее убираться отсюда, если он хочет остаться в живых. Тут из окна кареты выглянула Сильви и попросила:
— Дайте нам проехать, прошу вас! Я должна вернуться в Конфлан.
— Смотри-ка! Да она хорошенькая! — воскликнул какой-то растрепанный верзила.
Вдруг Грегуар рассердился и угрожающе поднял хлыст:
— Ты как разговариваешь с дамой! Ты обращаешься к госпоже герцогине де Фонсом, невежа!
— Я ничего плохого не сказал, — возразил парень. — Я только сказал, что она хорошенькая. Разве это оскорбление?
— Может быть, но ты лучше объяснил бы, из-за чего весь этот шум.
