Вера Рочестер - Месть еврея
— Конечно, столь странное сходство — поразительно и мало приятно Мейеру,— сказал, улыбаясь, князь,— но оставим это, он прав, говоря, что один Бог может выяснить такого рода случайности. А будем любить нашего ребенка, брюнет ли он, блондин ли, все равно. Мы знаем, что он наш, и довольно. Не в эту минуту, когда занимается заря нашего счастья, светлого как солнце, туманить нам его новыми подозрениями. А теперь, дорогая, ступай отдыхать, я пойду справиться, нет ли известий о бедной тете Адели.
— Ах, Боже мой! В своем эгоизме я совсем про нее забыла,— вздрогнула Валерия,— я пойду с тобой.
Они вернулись в кабинет князя. На его звонок явилась заспанная Марго и успокоила их, доложив, что слуги князя привезли тетю Адель здоровой и невредимой, исключая легких ожогов и сотрясения нервов, что и заставило ее лечь в постель.
Пока ей делали перевязку, она рассказала, что по обыкновению читала в постели, и, вероятно, задремала, причем журнал загорелся и огонь перешел на занавески. Крик попугая и бешеный лай собаки разбудили ее. Увидев себя окруженной пламенем, она потеряла голову. Единственной ее мыслью было — спасти зверей. Вскочив с постели, тетя Адель одной рукой схватила клетку с попугаем, а другой — Биби и со страшными криками выбежала вон. Крики ее, вероятно, и подняли тревогу в доме. Что было с ней потом, она не помнит, и ее не скоро бы нашли в далеком углу сада, где она лежала без чувств, если бы отчаянные крики попугая не привлекли внимания искавших ее слуг. Когда она очнулась и узнала, что княгиня и ее два любимца спасены, старушка потребовала чаю, а затем уснула.
Когда молодые супруги успокоились насчет тети Адели, они и сами отправились на отдых.
Почти через год после этого примирения все в доме князя Орохай в Пеште ликовало. Валерия произвела на свет второго сына, и молодой отец был без ума от радости.
Однажды утром, дней десять после рождения ребенка, Рауль сидел у изголовья жены. Он вынул новорожденного из колыбели и не мог на него налюбоваться.
— Как назовем мы этот плод нашей воскресшей любви? — спросил он вдруг.
— Этот плод счастливой любви мы назовем Раулем,— ответила Валерия, любящим взглядом смотря на красивое лицо мужа.
Счастье озарило лицо Рауля, он вспыхнул от радости и благодарно взглянул на жену.
— Благодарю! — сказал он, прижимая к губам руки Валерии. — Если мое имя для тебя синоним счастья, то мне ничего не остается желать, и я буду лишь молиться Богу сохранить нам то, что по его милосердию нам дано.
VI
Нечаянная встреча на вокзале взволновала Гуго Мейера еще больше, чем Валерию. В глазах молодой женщины он прочел подозрение и мучался сомнением, не будет ли этот случай первым шагом к предсказанному открытию преступления. Под гнетом этой тайной тревоги, несколько дней спустя, уехал он с Эгоном из Пешта в свое поместье, где ему вздумалось восстановить в первоначальном виде разрушившийся феодальный замок, имя которого он носил. Там он провел конец лета в полном уединении, вежливо и сдержанно отвечая на заискивание соседей, из которых многие имели дочерей-невест и в душе жаждали бы породниться и соединить свои полинялые гербы с миллионами «выкреста», слывшего к тому же вдовцом.
Раза два-три всего банкир ездил в Пешт для ликвидации необходимых дел, и в одну из таких поездок узнал от барона Кирхберга о примирении Рауля с Валерией.
Поднявшаяся в его груди при этом известии буря и бешеная ревность указывали, к его ужасу, какую силу имела еще над ним эта гибельная страсть. Но теперь он обладал тем, что побеждает страсти: он горячо молился, и молитвы облегчали его душу. Они покоряли его недостатки, поддерживали его в этом нравственном испытании, а непрерывное сношение с покойным отцом благотворно повлияло на него.
«Стыдись, сын мой,— писал Авраам,— поддаваться недостойному чувству. Ты должен радоваться, наоборот, что сглаживаются последствия твоего преступления, а невинная женщина успокоилась и вновь обрела уважение, утраченное, было, по твоей вине. Не забывай, что на земле — все мимолетно; все, что имеешь, ты должен будешь покинуть в тот миг, когда закроются твои телесные глаза, и единственный капитал, который ты понесешь на всевышнее судилище, будут добрые дела и победы над страстями. Помни, когда представится случай, а это будет скоро, что прощение и милосердие облагораживают того, кто их применяет, а вера «мертва и бесплодна, если ее не оживляют дела»,
Для мужественной души его эти слова не прошли даром. Мрачный, с разбитым сердцем, но с твердой решимостью подавить свою безумную страсть, вернулся он в Пешт и отдался исключительному труду и делам тайного благотворительства, круг деятельности которого расширялся все более и более.
Около половины ноября важная финансовая сделка заставила его поехать в Берлин. Он находился там уже недели три и раз, выходя из экипажа у своего отеля, невольно обратил внимание на маленькую, громко плачущую девочку с окровавленной рукой. Швейцар, побагровев от злости, сильно бранил за что-то бедную малютку, а стоящий возле нее двенадцатилетний мальчик с корзиной провизии на плечах, видимо, старался защитить и оправдать виновную. Осколки бутылки и пролитое молоко у самого подъезда отеля явно свидетельствовали о причине скандала. С жалостью взглянул Гуго на бедную малютку. На вид ей было не более трех лет, посиневшие ручонки нервно дрожали. Одежда, хотя и чистая, но совсем изношенная, и дырявые башмаки говорили о ее бедности. Вязаный платок соскользнул с головки и длинные густые пепельного цвета волосы рассыпались по плечам.
— Что сделала бедная девочка и за что на нее так кричат? Я заплачу убыток и чтобы больше не было разговора!—сказал, подходя поспешно, банкир.
Все оглянулись.
— Не плачь, Руфь,— сказал мальчик, прежде чем швейцар успел открыть рот.— Этот добрый господин даст тебе деньги, на что ты купишь другую бутылку молока, и хозяйка не будет тебя бить.
Девочка подняла голову, и ее большие черные, бархатные, полные слез глаза смотрели на Гуго с выражением скорби, надежды и мольбы.
Он вздрогнул, это бледное исхудалое личико поразительно напоминало ему Эгона.
— Знаете вы, чья это девочка? — спросил он швейцара.
— Не знаю, господин барон, но думаю, что она живет поблизости, так как часто здесь проходит.
— Я ее знаю,— сказал мальчик, смело выступая вперед.— Я живу на одной лестнице с прачкой Каролиной, у которой квартирует мать Руфи. Это бедная и очень больная женщина, испанская еврейка, как говорят, а зовут ее Кармен Петесу.
