Джулиана Грей - В объятиях принцессы
– Теперь я вернулась в надежде вновь обрести честь управлять моей любимой страной, в которой мне повезло родиться, вырасти и стать наследницей династии благородных и честных правителей.
Толпа зашумела.
Луиза подняла руку, призывая людей к молчанию:
– Но я не пойду против вашей воли. И потому спрашиваю вас, народ Хольштайна, согласны ли вы на такую принцессу? Хотите ли вы, чтобы я управляла страной вместе с парламентом, который вы сами изберете?
Шум стал громче.
– Хотите ли вы этого, мои возлюбленные подданные? Позволите ли вы мне вернуться в Хольштайнский замок и возглавить правительство, мне, принцессе Луизе Хольштайн-Швайнвальд-Хунхофа, дочери и наследнице великого князя Рудольфа?
Толпа взорвалась восторженными криками. Сердце Луизы билось так часто и преисполнилось такой радостью, что она даже не заметила отсутствия рядом Сомертона.
И только когда одобрительный шум сменился тревожной тишиной, а потом и криками ужаса, она поняла: за ее спиной происходит что-то ужасное.
…Гордость была так велика, что вытеснила даже тупую боль в раненой руке.
Граф Сомертон смотрел на жену, стоявшую перед собравшимся на площади народом, – воплощение красоты, красноречия и достоинства. Толпа безмолвствовала, но все чаще и чаще почтительное молчание нарушалось одобрительными выкриками.
«Она моя, – подумал он. – Невероятно, но это так. Она принадлежит мне, а я – ей. Я – ее слуга, тело и душа».
Перед ним открылось будущее. Теперь он точно знал, зачем Господь явил его на этот свет. Он здесь, чтобы защищать Луизу, охранять ее от врагов, служить ей, поддерживать ее. Он здесь, чтобы быть ее хозяином, когда она, устав от ответственности, связанной с управлением, захочет, чтобы кто-нибудь управлял ею. Он здесь, чтобы стать командиром ее стражи, которая будет исполнять ее приказы.
Он даст ей облегчение. Мудрость и проницательность, которой владеет сам. Свою могучую физическую силу, душу и тело, преданность до конца жизни. Смех и дружеское общение и детей, которые станут ее наследниками. Их наследниками.
Как это, оказывается, здорово – давать. Сомертон понял это только теперь, поскольку всю жизнь стремился брать.
Он с трудом оторвал глаза от жены и окинул взглядом толпу на площади. Гатерфилд в сопровождении стражи вел стрелков в тюрьму. Хитрый Олимпия заручился новым союзником.
Хассендорф. А где Хассендорф?
Сомертон обернулся и застыл.
К сцене шел человек, непохожий ни на кого из недавних знакомых. Он был ростом шесть с половиной футов, короткие белые волосы торчали ежиком. Левая часть его лица была удивительно красива, словно вылеплена богами.
На правой не хватало глаза и половины некогда сильной челюсти.
Герцог Эшланд.
Герцог Эшланд, которому Сомертон пятнадцать лет назад наставил рога, зачав дочь с его красивой, но пустоголовой женой.
Герцог Эшланд, теперь муж младшей сестры Луизы – Эмили, который должен был проводить медовый месяц на новейшей двухвинтовой паровой яхте Олимпии где-то на другом краю земли.
Но телеграмма могла прибыть даже туда за несколько дней, а быстроходной яхте не требовалось много времени, чтобы пройти через Суэцкий канал в Венецию, откуда железнодорожное сообщение с Германией налажено прекрасно.
В левой руке герцог держал пистолет. Правой у него не было.
Сомертон прирос к деревянной сцене. А Эшланд быстро приблизился и поднял оружие.
Инстинктивно напрягшись, Сомертон встал между ним и Луизой, заслонив ее своим телом.
Но Эшланд перешел на бег и махнул пустым рукавом в другом направлении – к задней части сцены.
Сомертон посмотрел назад.
Герцог Олимпия боролся с Гюнтером Хассендорфом, который держал в левой руке зажженный факел, а в правой – длинный нож. Герцог, ослабленный восьмидневным пребыванием в темнице, явно проигрывал.
Эшланд не мог выстрелить. На линии огня были люди.
Сомертон побежал. Как раз в этот момент Хассендорф сильным ударом отправил Олимпию в нокаут, ни секунды не колеблясь, вскочил на стул, поднял факел и поджег навес над сценой.
Промасленная ткань моментально загорелась.
Сомертон прыгнул на Хассендорфа, и они вместе покатились по сцене. Придавленный немалым весом Сомертона, немец взглянул на него выпученными глазами, улыбнулся и поднял нож.
Слишком поздно граф вспомнил про нож.
Он попытался уклониться, но его тело тоже слишком ослабло после заключения и пыток. Да еще жар от горящего навеса ощущался с каждой секундой все сильнее. Он закрыл глаза и собрал все свои угасающие силы.
Раздался выстрел, и руки Хассендорфа ослабли.
Сомертон вскочил и повернулся. Уши были словно заложены ватой. Перед ним стоял герцог Эшланд. Из дула его пистолета тянулся дымок.
– Спасибо, – проговорил Сомертон и в тот же миг увидел, что происходит за спиной Эшланда.
Объятый пламенем навес падает на перепуганную Луизу.
«Нет!» – мысленно закричал он.
Еще не успев ничего сообразить, он уже несся к ней сквозь пламя и дым. Схватив Луизу за плечи, подмял ее под себя, накрыл своим телом, почти не обращая внимания на то, что пламя пожирает его сюртук.
Чернота, густая, как деготь, была заполнена болью. Балансируя на грани благословенного забытья, Сомертон удивился. Оказывается, человек может плыть в море… океане боли.
Он чувствовал руки на своем теле, удары чего-то мягкого по спине, воду, стократ усилившую боль. Но это, наконец, позволило ему перейти грань и забыться.
Последним он услышал голос Луизы – слава богу, она жива. Она называла его своим дорогим глупцом, своей любовью, просила не умирать, не бросать ее.
Нечеловеческим усилием воли он приоткрыл глаза, увидел ее залитое слезами лицо и прошептал:
– Не бойся. Я тебя никогда не брошу.
Снова открыв глаза – через несколько часов или дней, – Сомертон обнаружил себя в постели. Он лежал на животе. Кто-то менял повязку у него на спине. Боль, связанная с этим действом, затронула каждый нерв в его теле.
Эта боль его и разбудила.
– С возвращением, дорогой племянник, – сказал герцог Олимпия.
– Опять ты. – Сомертон закрыл глаза и стиснул зубы. – Где моя жена, черт возьми?
– Она спит, и я не стану ее будить. Луиза прилегла впервые за последние сорок восемь часов.
– Когда я ее увижу?
– Если епископ добьется своего, не раньше чем через месяц.
Это заявление дало Сомертону силы поднять голову. Герцог насмешливо взирал на него сверху вниз – проклятый старик! – сидя на стуле, придвинутом к чрезмерно мягкой кровати, на которой он лежал.
