Сидони-Габриель Колетт - Кошка
– Велика важность! Пусть возвращается. Мы скажем ему, что желаем остаться, и выставим его за дверь.
– Неужели ты могла бы так обойтись с ним? Она утвердительно колыхнула чёрным хохолком, по-женски безмятежно естественная в безнравственности. Ален глянул на неё с нарочитой суровостью, и лицо её тотчас изменилось, на нём мелькнул испуг, и он, оттого что и сам испугался, поспешил поцеловать её в губы. Она без слов вернула ему поцелуй, терпеливым движением поудобнее примащиваясь в углублении примятой постели и в то же время свободной рукой, сжимавшей персиковую косточку, шаря вокруг в поисках пустой чашки или пепельницы.
Склонившись над ней и лаская её рукой, он ждал, когда она откроет глаза.
Она крепко сжимала ресницы, чтобы не дать скатиться по щекам двум блестящим слезинкам, и он одобрил её сдержанность и гордость. В молчании они оба старались как умели, находя поддержку в теплоте утреннего воздуха и в своих телах, пахучих и податливых.
Алену вспомнилось, как порывисто дышала Камилла, сколько пленительного покорства было в ней, и сколько усердия, несколько неуместного, но столь отрадного… Ничто в ней не напоминало ему других женщин. Овладевая ею во второй раз, он старался лишь обойтись с ней понежнее, что она вполне заслужила. Она лежала рядом с ним, расслабленно согнув ноги и поджав руки с пригнутыми к ладоням пальцами, и он впервые заметил в ней нечто кошачье. «Где Саха?»
Он безотчетно пустил было в ход ласку «для Сахи», легонько проведя ногтями по животу Камиллы. Вскрикнув от неожиданности, она выбросила перед собой напрягшиеся руки, – одна из них угодила ему по щеке, так что он едва удержался, чтобы не ответить тем же. Сев на постели, Камилла уставилась на него из-под надыбленных волос враждебным и угрожающим взглядом.
– Ты случайно не с отклонениями?
Менее всего ожидавший такого оборота Ален расхохотался.
– Ничего смешного! – вскричала она. – Мне всегда говорили, что мужчины, щекочущие женщин, страдают извращениями и даже могут оказаться садистами!
Он слез с постели, чтобы насмеяться вволю, совершенно забыв о своей наготе.
Камилла смолкла столь неожиданно, что он обернулся и увидел её радостно изумлённое лицо, выражение жадного внимания к юному супругу, которого подарила ей брачная ночь.
– Я на десять минут займу ванную, не возражаешь?
Он отворил зеркальную дверь в углу самой длинной стены, названной ими «гипотенуза».
– А потом на минуту заеду к матери…
– Что ж… А ты не хочешь взять меня с собой?
Предложение, по видимости, неприятно удивило его. Впервые за этот день она покраснела.
– Посмотрю, что там с работами…
– Ну конечно! Работы!.. Неужели они тебя настолько занимают? Признайся, – она скрестила руки па груди, словно играя трагедийную роль, – признайся, что едешь повидаться с моей соперницей!
– Саха не соперница тебе, – недолго думая возразил Ален.
«Да и как бы могла она стать соперницей тебе? – продолжал он про себя. – Ведь с тобою можно соперничать лишь в бесстыдстве…»
– Не было нужды, дорогой мой, в столь глубокомысленном ответе. Спеши же! Не забыл, что мы званы к отцу Леопольду на холостяцкий обед? Хотя, сам понимаешь, холостяцкий… Ты вернёшься пораньше? Помни, что у нас обкатка… Слышишь меня?..
Ален услышал, главным образом, что слово «вернёшься» приобрело некий непривычный, какой-то несообразный, почти неприемлемый смысл, и искоса посмотрел на Камиллу. Она как бы приглашала его убедиться, как устала молодая жена, что неспроста припухли нижние веки широко открытых глаз. «Неужели всякий раз, в котором бы часу ты ни проснулась, у тебя будут вот так широко раскрываться глаза? Неужели ты не умеешь прикрывать их веками? У меня голова болит от таких настежь раскрытых глаз…»
Он испытал какое-то тайное удовольствие, укоряя её про себя – промолчать было куда как удобнее. «Уж лучше так, чем прямо в глаза…» Он поспешил удалиться в ванную и стать под струи горячей воды, чтобы поразмыслить в одиночестве без помех, но, увидев, что с головы до ног отражается в зеркальной двери «гипотенузы», отворил её с расчётливой неторопливостью и не торопился затворить.
Собравшись уходить час спустя, он запутался в дверях и оказался на одной из террас, прилепившейся к Скворечне. В лицо ему ударил тугой восточный ветер, нагонявший на Париж сизую мглу, относивший дымы и обрушивавшийся вдали на купол Сакре-Кёр, храма Тела Господня. На бетонном бортике стояло пять или шесть ваз, принесённых заботливыми руками, где росли белые розы, гидрангии и перепачканные пыльцой лилии. «Что вчера было в сладость, то сегодня не в радость…» Тем не менее прежде чем уйти, он укрыл от ветра истерзанные цветы.
Ален входил в сад, как подросток, проведший ночь вне дома. Он вздохнул полной грудью пьянящий дух жирной, орошаемой земли, пробивающиеся исподволь испарения нечистот, которые впитывали в себя тяжёлые дорогие цветы, относимую ветром жемчужную водяную пыль и в ту же минуту осознал, что нуждается в утешении.
– Саха! Саха!
Она возникла какое-то время спустя, и он не сразу узнал её, потерянную, смятенную, словно отуманенную дурными сновидениями.
– Золотая моя Саха!
Он взял её на грудь, начал гладить нежную шёрстку на боках, несколько впалых, как ему показалось, снимать с неухоженного меха паутину, сосновые и вязовые сучочки… Она быстро оправлялась, на мордочке, в глазах чистого золота вновь появилось знакомое выражение и кошачье достоинство… Кончиками пальцев Ален чувствовал неровные толчки крепкого сердечка и дрожь зарождающегося, еще неуверенного мурлыкания… Ален опустил кошку на железный столик и принялся ласкать её, но в то самое мгновение, когда она готова была уткнуться головой, самозабвенно, на всю жизнь, как она умела, в его ладонь, она понюхала руку и попятилась.
Ален искал взглядом белого голубя, руку в перчатке позади кустов, цветущих розовыми кистями, за пламенеющими рододендронами. Он радовался тому, что от вчерашнего «торжества», пощадившего дивный сад, пострадала лишь обитель Камиллы.
«Эти люди, здесь. Четыре подружки, сплошь из розовой бумаги… Наверное, рвали цветы, дейции, принесённые в жертву на корсажи толстых дам… И Саха…»
Он крикнул в сторону дома:
– Саха ела и пила? Что-то с ней неладно… Я здесь, мама!..
В дверях холла показалась грузная фигура в белом, и оттуда донеслось:
– Представь себе, нет. Не ела, да и молока утром не пила. Видно, тебя ждала… Как ты, малыш?
Ален почтительно стал у нижней ступени крыльца, обратив внимание, что мать не подставила ему, как обычно делала, щёку для поцелуя и не разняла рук, сложенных на животе. Но он понимал материнскую сдержанность и смущённо, благодарно принимал её. «Да и Саха не поцеловала меня…»
