Шарлотта Бронте - Заклятие (сборник)
– Стыдись? Сознайтесь-ка, Сесилия, Элиза и Джорджиана, разве вы не ворчите мысленно, что не смогли сегодня вечером поехать на большой концерт к лорду Ричтону, особенно когда видите в окно его ярко освещенный дом, откуда явственно доносится музыка? Наверняка ворчите. С Катариной, Агнес и Хелен дело другое – их бы туда все равно не взяли.
– Мой милый Фицрой, – сказала леди Сеймур, – не стоит так расстраиваться. Уверяю тебя, ничего хорошего в поездке на похороны нет, а уж в такую дурную погоду и подавно.
– Может и нет, мама, а все одно лучше, чем сидеть дома и слушать, как ветер дудит в печную трубу, как в волынку, под которую тебе не разрешают сплясать.
– Фицрой, – начала леди Сесилия, чтобы сменить тему, – к нам тут заглянул один гость с похорон. Он приехал с мамой и дядей, но пробыл всего пять минут и не сказал ни слова.
– Вот как? И на что он был похож?
– На убийцу с картины Томаса Ювинса[19] в малиновой гостиной, потому что все время закрывал лицо плащом.
– Хм. Мама, ты, конечно, знаешь, кто он?
– А вот и не знаю. Я видела его только с закрытым лицом, как сегодня. А теперь, дети, скажу вам раз и навсегда: не задавайте мне вопросов об этом незнакомце, я все равно ни на один не отвечу. И вообще, милые мои, уже второй час. Пожелайте мне и вашему отцу спокойной ночи. Вам давно пора быть в постели.
Девочки пожали друг другу руки и поцеловали родителей. Фицрой неловко кивнул – полагаю, желать родителям доброй ночи было не в его обычае – и, насвистывая, вышел из комнаты.
Через час весь дом, от вестибюля до чердака, погрузился в безмолвие глубокого сна.
Глава 3
Письмо герцогини Заморна
леди Хелен Перси
«Дорогая бабушка!
Я с детства привыкла обо всем Вам рассказывать и во всех случаях просить Вашего совета. Не могу назвать себя открытой натурой, во всяком случае, открытость моя не для многих. Я предпочитаю, чтобы круг моих ближайших друзей был узким, очень избранным. Отец, Вы и герцог Веллингтон – вот те, на ком сосредоточены мои привязанности. Не пристало дочери Нортенгерленда чересчур разбрасываться в своих симпатиях. Ко многим я расположена, многими восхищаюсь, с тысячами поддерживаю хорошие отношения, к двум испытываю естественную приязнь (а именно к моим братьям Эдварду и Уильяму), однако пример великого отца не позволяет мне растрачивать на бесчисленных знакомцев нежность и уважение, предназначенные немногим. Это о привязанностях. Что до любви, вся она, до последней капли, изливается на единственный предмет: вся она принадлежит Заморне, и я не могла бы, даже если бы захотела, оторвать хоть малейшую кроху от того, что ему причитается. Желала бы я – о, как бы я желала! – чтобы он это понимал, чтобы он чувствовал, как глубоко, как страстно я его люблю. Тогда, возможно, не был бы так печален, как бывает по временам – так холоден, так замкнут, так молчалив.
Бабушка, я замужем за герцогом уже полгода. Поверить трудно: я жена Заморны! Я грезила им долгие годы, всматриваясь сквозь дымку его дивной поэзии, беседовала с ним мысленно, в моих мечтаниях мы проходили рука об руку по тем местам, что он изобразил в своих творениях. Часами я сидела под вязами Перси-Холла, погруженная в сладкие думы об этом юном поэте и вельможе. То было надмирное видение, радужный сон, за которым я гналась и гналась, по холмам, равнинам и долам, никогда не уставая, никогда не достигая желаемого, целиком захваченная тщетной, но восхитительной погоней. Когда наконец я увидела его, услышала, как он говорит, ощутила волнующее прикосновение его руки – о, язык не в силах описать чувства, едва не парализовавшие меня в ту минуту.
Ни в чем не походил он на образ, нарисованный моим воображением, но когда я вошла в комнату и навстречу мне поднялся юноша, высокий, как мильтоновский Сатана, светозарный, как его Итуриил[20], я без слов поняла, кто это. Мои прежние фантазии были хоть и блистательны, но расплывчаты и неопределенны до крайности. Я рисовала его себе лишь в романтической обстановке: менестрелем, одухотворяющим величественный пейзаж, где поток, дерево и небо мятутся, изумляя глаз своей грандиозностью, доколе все не станет равно неразличимым.
Не могу описать, как поразила меня явь! Как неожиданно, как захватывающе было лицезреть моего героя, моего царственного певца посреди повседневных сцен обыденной жизни. Это не принижало его, а возносило на новую высоту, представляло в ином свете. Меня завораживало все, что он делал, все, что говорил, даже малейший пустяк. Помню, что пристально наблюдала однажды, как герцог роется в столе графини Нортенгерлендской[21]. Он кипами вытаскивал рукописи, бесцеремонно вскрывал письма, быстро проглядывал их, то фыркая, то посмеиваясь, бросал на пол восковые печати и сургуч. Не найдя того, что искал, он так же поступил с ее бюваром: высыпал содержимое на ковер, встал на колени и принялся раскидывать бумаги. Лицо его немного раскраснелось, глаза сверкали. В комнате присутствовали еще несколько человек, в том числе сама графиня. Она спокойно глядела на герцога, не пытаясь его остановить, и даже когда он потребовал ключи от секретера, молча их отдала, позволив учинить там такой же разгром.
Первый раз, когда я увидела, как он ест, тоже стал эрой в моей жизни. Дело было за чаем в Элрингтон-Холле. Я сидела во главе стола, он – рядом со мной на табурете от рояля, который за этой трапезой предпочитал остальной мебели. Я была так захвачена его лицом и голосом, что забыла спросить, хочет он чаю или кофе, и протянула первую попавшуюся чашку.
Минуту он смотрел на нее, не притрагиваясь к напитку, затем с улыбкой проговорил:
– Знаете ли вы, мисс Перси, что я никогда не пью отвратительной смеси из молока, сахара и зеленого чая?
С этими словами он выплеснул чай в полоскательницу и попросил дать ему чашку черного несладкого кофе.
Я торопливо исполнила просьбу, и он тихим, мелодичным тоном шепнул мне:
– Постарайтесь достигнуть совершенства к тому времени, когда будете наливать кофе мне одному, в уютной гостиной, где Роланд и Росваль[22] уютно вытянутся рядышком на ковре.
При этих словах сердце мое заколотилось так, что почти могли слышать остальные. Тогда я не ведала, как близко их исполнение. Существующий брак исключал подобные мысли, более того, маркиза сидела за тем же столом – слева от меня, неотрывно глядя на супруга. Ни с кем, кроме Вас, я не стала бы упоминать ее имени. Меня передергивает при мысли о ней – не от ненависти (не в моей натуре, бабушка, ненавидеть такое существо; я бы даже полюбила ее, будь она женой кого-нибудь другого), а от ужаса перед тем, что ее постигло. Если бы такое случилось со мной, если бы Заморна оставил меня и женился на другой, я бы умерла – не от чахотки, а от острого пароксизма боли, который скосил бы меня в один миг. Боже, временами я испытывала подобие того, что она сносила с такой кротостью. На меня накатывали внезапные приступы ревности и мгновенной нестерпимой тьмы. Моя душа кипела, как лава, я задыхалась от бешенства, рассудок мутился. И когда та, в ком я подозревала соперницу, оказывалась рядом, я бледнела от ненависти. Оставшись наедине с Заморной, я умоляла убить меня сразу, вставала на колени, омывала его руки в слезах, которые он сам называл обжигающими. Он неизменно выслушивал меня, неизменно жалел, но всякий раз говорил, будто я глупенькая и все выдумала, старался подбодрить меня своим музыкальным смехом, и ему это удавалось: его смех, когда вызван не злобой и не насмешкой, всегда кажется мне искренним.
