Камиль Лемонье - Самец
Ищи-Свищи спустился со своего дерева. В несколько шагов он был возле нее.
— Это ты?
— Да.
— Что ты делал на дереве?
— Ничего.
— Ну да…
— Что?
— Ты глядел на меня, вот что!
Он тряхнул головой.
— Да, это правда.
Она смерила его странной улыбкой и сказала:
— Бездельник ты! Хороша твоя работа! Ничего не делать целый день и только подсматривать за девушками.
Он искал подходящего ответа.
— Я, — промолвил он, — за ночь наработаю столько, что могу ничего не делать три дня. Да и нравится мне смотреть на тебя. Я это люблю больше, чем наминать себе ноги.
Она ему сказала, что любила бегать по лесу, когда была молода, но это приходилось ей довольно редко, так как против этого был ее первый отец. И вдруг на ее лицо набежала веселость.
— Ах, да, я тебе не сказала: мой отец был лесничим.
Он подумал, что она над ним смеется. Тогда она ему рассказала, что мать ее вышла замуж за фермера Гюлотта. Лучшая пора ее жизни протекла на ферме. Совсем маленькой она не была счастлива, — не потому, что ее отец был не хорош с ней, нет, но у него было всегда немного мрачное настроение, как у людей, живущих в лесах. И, сказав это, она бросила на него взгляд, приглашая его говорить.
— О, я, — промолвил он, — я добр и мягок, как хлеб. Я и не знаю вовсе, что значит сделать кому-нибудь зло.
Он хвастался, пускаясь в непомерное восхваление своего характера. И он прибавил, что та, которая его возьмет, ясно увидит это. Затем, когда Ищи-Свищи оправился от удивления, узнав, что она — дочь Мокора, тогда как думал, что она плоть и кровь Гюлотта, он принялся смеяться мелким и глухим смешком.
— Вот тебе и раз. Вот так история! Если бы отец твой был в живых, я, может, стал бы в него стрелять.
Она выпрямилась, уязвленная его отношением к дорогому ее памяти отцу.
— Это был человек настоящий, да, — твердо произнесла она. — Он раздавил бы тебя, как падаль.
— Очень просто, — ответил он, поняв, что зашел слишком далеко, и стал говорить о другом.
Начался разговор о деревенских праздниках. Он спросил ее, любит ли она танцы, и так как она ответила да, он продолжал:
— Я — тоже. Во время танцев можно и скакать, и делать глупости, и целоваться. Мы будем целоваться. Мы будем целоваться? Ладно, Жермена?
— Почем знать!
Он приблизился к ней и, потянув ее за руки, изо всей силы чмокнул ее в щеку.
— Это делается таким манером, — сказал он, смеясь.
— А это вот так, — возразила Жермена, ответив ему широкой пощечиной.
Краска гнева залила ей щеки. Она рассердилась на него за то, что он оказался сильнее ее, овладев ею врасплох, иначе бы…
Он уставил на нее свои горящие серые глаза.
— Не хочешь ли повторить, Жермена? — сказал он.
Она не могла сдержать смеха.
— Нет, — возразила она, — а то все так бы и пошло без конца.
Приближались чьи-то голоса.
— Еще один только разок, — говорил Ищи-Свищи и шел на нее с раскрытыми объятиями и расширенными ноздрями.
— Попробуй, — воскликнула она, схватывая лопату.
Он отстранил сухим ударом руки лопату и прикоснулся губами к теплой коже Жермены.
— Сатана, негодяй, — крикнула, разозлившись и смеясь, Жермена.
И кинула в него лопатой, не задев его. Он побежал широкими шагами, согнувшись вдвое, с головой на высоте бедер, как преследуемые браконьеры. И из лесу пустил ей звонкое кукареку.
Женщины подходили.
Жермена глядела перед собой долго-долго, погруженная в мысли.
V
Как Жермена сказала Ищи-Свищи, она была дочерью лесничего Нарцисса Мокора, убитого молнией почти пятнадцать лет тому назад в лесу Дубняков.
Она провела первую часть своей жизни в печальной, строгой и чопорной сторожке в постоянной близости со своей матерью, женщиной, любившей порядок, которая еще по смерти Мокора была самой красивой женщиной в краю. Лесничий почти весь день проводил, охраняя государственные леса, а они оставались совершенно одни в этом домике, прилегавшем к лесу, следя сквозь спущенные занавески за колебанием деревьев, сиянием солнца и накрапывающим дождем.
Отец возвращался в полдень. На некоторое время дом оживлялся звоном посуды. Под дубовыми потолками пробуждалась с шумом жизнь, мелькавшая по стенам, оклеенным обоями с голубыми цветочками, и мать, лесничий и дочка усаживались за один стол, словно изумленные, что находятся вместе.
Ни малейшая веселость не нарушала мирного жития этих трех существ, живших вместе два-три часа.
Нарцисс Мокор — по характеру меланхоличный и нелюдимый — любил свою жену и дочь ровным чувством, затаенным в самой глубине души. Он жил среди них, уйдя в самого себя, с приступами подагры при переменах погоды. Застыв неподвижно, положив ноги на скамейку, он сидел так у очага, глядя на подходивших к нему Мадлэну — его жену, и маленькую Жермену, не говоря ни слова, и дни непомерно тянулись длинной чередой. Постепенно семейную жизнь обдало ледяным холодком, и только между матерью и девочкой установилось более живое чувство, проявлявшееся сильнее, когда отсутствовал отец.
При выходе замуж Мадлэна принесла в приданое поле, немного мебели и постельное белье с накладками. У Нарцисса же был дом, который он получил от отца, бывшего лесничим, как и он. И, благодаря умелой хозяйственности, довольство осенило этот дом, заботливо содержимый, фасад которого, выбеленный известкой, говорил о внутреннем благоустройстве.
Жермене было шесть лет, когда, с наступлением ночи, в одну субботу июля месяца, дровосеки принесли на сплетенных ветвях лесничего, убитого молнией во время его послеобеденного обхода. Мадлэна скорбела глубоко и тихо. Она теряла в Нарциссе не столько любимого человека, сколько опору дома и отца своего ребенка. Она предвидела для себя впереди большую тяжесть и более суровую ответственность. Кроме того, это рушило заведенный обычай, и за столом оказывалось пустое место, всегда занятое в прежнее время.
Проходили месяцы. Двери и окна оставались закрытыми, как прежде. Смерть не всколыхнула жизни. Только девочка, не обеспокоенная суровостью отца, стала более подвижной и по-детски резвой. И целый день мелькало ее цветущее личико среди цветов сада, среди мигавших крылышками бабочек и оживлялось краской игры, то прячась, то вновь появляясь в чаще высокой травы.
И вдруг вокруг нее произошла большая перемена. Она увидела большого и сильного человека под потолком очага. Вначале он приходил неаккуратно, потом затягивал свои посещения, и вот однажды приподнял Жермену к своим губам и проговорил:
— И Жермена станет тогда нашей дочкой.
