Непокорная фрау Мельцер - Якобс Анне

Папа вышел, чтобы освободить место, потом они втроем втиснулись внутрь, и Ханслу пришлось сесть на колени бабушке Гертруде. Хенни не пошла с ними, она съела слишком много марципана и почувствовала себя плохо.

Лео не удивился, что тетя Лиза не поехала с ними – бедная лошадь, наверное, не смогла бы потянуть такой груз. Но то, что мама не спустилась, его огорчило.

Позже, когда они попрощались и вернулись в машину тети Китти, Хенни уже стало лучше.

– Я могу забрать свои подарки, – похвасталась она, – но ваши останутся здесь, сказал дядя Пауль. Вы сможете играть с ними, только когда придете сюда в гости!

Додо было очень жаль, потому что ей так понравилась паровая машина. Папа отнес ее в детскую комнату и завел, но сразу же остановил, потому что было уже поздно. На куклу Додо сразу же стало наплевать.

Лео больше всего хотел сесть за фортепиано, потому что ему нужно было воспроизвести звуки, которые роились у него в голове. По крайней мере, он хотел попробовать. Хотя для большинства звуков не хватало клавиш.

Январь 1925 года

Уважаемый господин Винклер,

Поскольку вы предпочли ускользнуть, не попрощавшись, я не старалась в течение последних месяцев выяснить ваше нынешнее местонахождение. Какой в этом смысл? Ваше равнодушие к имению Мейдорн и ко мне было совершенно очевидно.

Я не та женщина, которая бегает за мужчиной. Не сомневаюсь, вы уже нашли для себя подходящее место в жизни.

Я убеждена, что Вы прекрасный учитель и воспитатель молодежи, здесь кроется Ваш талант, также как в исследовании прошлого и краеведении.

Лиза откинулась назад и опустила перо в чернильницу. Недовольная, она перечитала написанное, покачала головой и внесла исправления: глагол «ускользнуть» был слишком сильным, говорил о растерянности, если не о гневе. Но у него не должно сложиться впечатление, что это письмо было своего рода «итогом». Лиза хотела казаться вежливой и спокойной. Она не навязывается. Тем более, чтобы делать ему упреки. Это было выше ее сил. Теперь речь шла только о…

«Зачем я, собственно, пишу о его способностях, – подумала она и зачеркнула последнее предложение толстой чертой. – В конце концов, я не собираюсь лебезить перед ним. Этого еще не хватало. После всего, что он мне сделал, этот трус!»

Она встала, поправила халат и заметила, что прежде свободное одеяние едва можно было застегнуть. Ей казалось, что все тело словно налито свинцом, было тяжело двигаться, будто она пчелиная матка. Сейчас середина января – можно надеяться, что скоро эта тягомотина закончится. Она боялась родов, но это неизбежно, в конце концов, так было еще на заре человечества. Главное – здоровый ребенок, неважно, девочка или мальчик. И тогда она сделает все, чтобы вернуть нормальную фигуру. Прежде всего это. Ей уже почти нечего было надеть, и обувь тоже не подходила из-за распухших ног.

Хотя было только шесть часов и на улице еще было темно, она отодвинула занавески и открыла окно. Сразу дунул свежий утренний воздух, и она глубоко вздохнула. Маленькие снежинки оседали на ее разгоряченном лице, попадали в нос вместе с вдыхаемым воздухом и щекотали внутри. Ох, как холодно было снаружи! На той стороне, на MAN уже работали, далекие огни завода тускло освещали деревья и заснеженные просторы парка. По снегу запрыгал заяц, потом второй. Они поднялись на задние лапы, уставившись друг на друга, затем заяц поменьше дал стрекача и метнулся под ели. Другой присел и начал копаться в снегу.

Она стянула халат у шеи и слегка наклонилась вперед. На сугробах, под которыми была скрыта терраса, теперь танцевали желтоватые огоньки.

Ага, в прихожей включили свет. Брунненмайер, вероятно, уже давно готовила завтрак, а Юлиус проворно чистил хозяйские сапоги. Она вздохнула. Серафина уже несколько раз говорила ей, что Дёрте ужасно неуклюжа и ни на что не годится. Лучше всего, наверное, при первой же возможности было бы отправить ее обратно в имение. Возможно, экономка не ошиблась, но Лиза все равно считала, что Дёрте нужно дать еще один шанс. Она была непреклонна в этом, ей нравилось противоречить Серафине.

В комнате стало слишком холодно, она закрыла окно и подошла к изразцовой печке, которую Герти прошлой ночью наполнила раскаленными угольными брикетами. Как приятно было прислониться ноющей спиной к теплому кафелю и на мгновение окунуться в мир, полный уюта и защищенности. Бог свидетель, здесь, на вилле, этого не было. Напротив, она чувствовала себя одинокой и покинутой всеми. Пауль был занят своими супружескими проблемами, мама постоянно страдала от мигрени и обычно лежала в постели, а Серафина, ее дорогая подруга, которую она так хотела увидеть, преследовала собственные цели.

«Ты не можешь представить, моя дорогая Лиза, как неблагодарно отечество относится к своим героям… Всех тех, кто отдал жизнь и кровь на поле боя, – они стремятся втоптать в грязь и забыть их жертву».

Что ж – она могла немного понять Серафину. Ее отец, полковник фон Зонтхайм, был убит в России, как и младший брат и муж. Армин фон Доберн был лейтенантом – героическая смерть настигла его во Фландрии.

Судя по всему, вдовы получали не слишком щедрые пенсии. Серафине приходилось содержать не только свою мать, но и свекровь, потерявшую состояние в результате инфляции. То, что она горько переживала по этому поводу, никого не удивляло. Тем не менее было наглостью, что эта тощая особа с острым носом встревала между ней и мамой.

«Твоей маме сейчас нужен отдых, Лиза. Если у тебя есть что-то на душе, ты можешь сказать мне».

«Твоя дорогая мама сейчас спит. Ты не должна ни в коем случае ее беспокоить».

«Я дала твоей маме немного успокоительного. Она не должна волноваться, ты же знаешь».

Лизе хотелось узнать, что именно Серафина постоянно давала матери. То маленький стаканчик здесь, то несколько капель на кусочке сахара там, «снотворное» каждый вечер, чтобы она могла спокойно провести ночь.

– Это валериана, Лиза. Совершенно безвредная. Это знали даже древние римляне.

Лиза сама во время войны часто использовала валериану в лазарете; она успокаивала раненых, когда они мучились от боли или не могли подолгу уснуть, испытывая беспокойство. Запах был специфический. Однако с начала беременности ее нос был постоянно заложен, поэтому она не могла уловить валериану в «снотворном» Серафины.

– Почему маме нельзя волноваться? У нее что-то с сердцем?

Высокомерная улыбка Серафины была настолько неприятной, что мелкие волоски на руках Лизы топорщились от отвращения.

– Ох, ты ведь знаешь, Лиза. Твоя мама уже не юная девушка, ее сердце теперь не то, что в молодости.

– Маме будет шестьдесят семь, а не восемьдесят семь!

Серафина не стала возражать. Шестьдесят семь лет – это был почтенный возраст в те времена.

– Твой бедный папа умер именно в этом возрасте, Лиза. Не забывай об этом.

– Я его смерть никогда не забуду, Серафина!

Экономка в самом деле не упускала ни одной возможности, чтобы унизить ее. Но подождем, еще посмотрим, у кого дыхания хватит на большую дистанцию.

– На мой взгляд, мама гораздо здоровее, чем ты о ней говоришь!

– Я прошу тебя, Лиза. Эти ужасные мигрени.

– Да ладно! У мамы всю жизнь были мигрени.

– Меня очень огорчает, как мало ты принимаешь во внимание слабое здоровье своей мамы, Лиза. Я надеюсь, ты никогда не пожалеешь об этом.

Лиза взяла себя в руки. В конце концов, если она сейчас набросится на Серафину и даст ей пощечину, это повредит ребенку в ее животе. Но ее время еще придет.

Бедная Мари! За последние дни Лизе многое стало ясно. На Рождество она нашла время, чтобы поговорить с невесткой наедине. Сначала Мари была неразговорчива, но потом, когда поняла, что у Лизы нет намерения упрекать ее, они по душам разговорились. О да – она скучала по Мари здесь, на вилле. Внезапно Лиза осознала, что жена его брата была душой этого дома. Той, у кого всегда было понимание происходящего. Той, которая старалась устранить все недопонимания и споры. Кто заботился обо всех. Всегда веселая, всегда довольная, всегда готовая подсказать хорошую идею. Мари была как теплый бодрящий ветерок, который проносился по дому и всем доставлял удовольствие.