Елена Арсеньева - Роковая дама треф
Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел какой-то сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, в двух шагах от кровати, приступили к делу.
– Ну-с, – бодро начал Блан, которому высокочтимый собрат снисходительным жестом уступил право первого слова. – Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы вынуждены явиться сюда по столь печальному поводу, однако господь бог, Всевышний Отец наш, учит смирению, небеса рано или поздно будут отверзты всякому из нас, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе́, обострить слух свой – и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!
Нотариус Блан перевел дух и услышал короткое, сдавленное всхлипывание. Он огляделся не без гордости. Нотариус де Мон сидел, сцепив пальцы и мечтательно уставившись в пространство. Оливье де ла Фонтейн внимательно слушал, был он по-прежнему бледен, однако слезы на его глазах не блистали. Получалось, что своей речью Блан пронял лишь несчастную страдалицу, а ведь ей и без того худо! Поэтому милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул тщательно очищенное перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.
– Итак, сударыня, – возвестил он официальным тоном, – желаете ли вы составить завещание?
Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.
– Желаете ли вы оставить кому-либо, кто не находится в этой комнате, принадлежащее вам движимое и недвижимое имущество все в совокупности?
Больная осталась неподвижна.
– Часть вашего имущества?
Полная неподвижность.
– Следует ли понимать вас так, что ваш наследник находится в этой комнате?
Последовал кивок.
– Дайте знак, если ваш наследник – присутствующий здесь Оливье де ла Фонтейн! – воззвал нотариус Блан, пристально вглядываясь в фигуру, простертую на кровати.
Умирающая энергично кивнула – даже дважды.
Блан и де ла Фонтейн враз облегченно вздохнули, и нотариус начал писать.
В это время нотариус де Мон думал о том, что никогда в жизни ему не было так душно. Следовало бы попросить этого де ла Фонтейна открыть окно, однако де Мон не хотел обнаруживать слабость перед своим провинциальным коллегою, а потому просто поднес к носу батистовый платок, в котором носил флакончик с нюхательными солями. Однако, к его величайшему конфузу, флакончик выпал из платка и покатился под кровать.
Блан и де ла Фонтейн враз сделали движение броситься под кровать вылавливать флакончик, однако на полпути столкнулись и приостановились, извиняясь, потом была сделана вторая попытка, окончившаяся тем же. Когда то же произошло и в третий раз, де Мон решил не ждать четвертого столкновения, а довольно-таки проворно, ибо он был сухощав и не страдал подагрою, пал на колени и подлез под кровать. Потребовались какие-то секунды, прежде чем нотариус разглядел тусклый блеск своего флакона, однако, протянув за ним руку, наткнулся на что-то мягкое и теплое, вырвавшееся из его пальцев с каким-то странным, сдавленным звуком.
Нотариус де Мон славился среди коллег своей выдержкой. Как-то раз он ухитрился по всем правилам составить договор купли-продажи в каюте корабля, попавшего в восьмибалльный шторм. Хотя корабль пошел ко дну вместе с продавцом и покупателем, нотариус остался жив и, несмотря на то, что сделка формально не состоялась, потом отсудил в пользу наследников продавца немалую сумму у наследников покупателя. Этот процесс вошел в историю мирового крючкотворства, а нотариус де Мон прославился как человек, который не растеряется ни при каких обстоятельствах.
Он и теперь хладнокровно поднялся с колен, отряхнул чулки и взглянул на присутствующих. Нотариус Блан смотрел на него с ужасом от того, что допустил такую непочтительность по отношению к прославленному собрату. В глазах де ла Фонтейна тоже светился ужас – наверное, оттого, что господин де Мон запачкал свою одежду.
– Там… пыль… – сдавленным голосом проговорил Оливье.
– Ничего, – снисходительно усмехнулся де Мон.
– И… ко… кошка, – пролепетал молодой наследник.
– Да, да, – с той же снисходительностью кивнул де Мон, размышляя про себя – почему же он не нащупал когтей на лапке этой кошки?
Завещание в конце концов было составлено. Нотариусы засвидетельствовали его, поздравили де ла Фонтейна, ставшего теперь не просто богатым, а очень богатым человеком, договорились о гонораре, отвесили последний поклон в сторону недвижимой завещательницы – и отбыли восвояси.
Оливье постоял на лестнице со свечой. Де Мон молчал, а Блан спускался, громко вздыхая. На последней ступеньке он пробормотал: «Добрая была женщина, да уж очень дубовата!» – и с этой эпитафией на устах открыл дверь, пропуская столичного гостя вперед.
Оливье отвесил последний поклон и вернулся в комнату, к окну. Золоченая карета, запряженная шестеркой цугом, тронулась с места, и когда плюмаж первой лошади коснулся гостиничных ворот, а колеса экипажа загрохотали по мостовой перед домом де ла Фонтейнов, он принялся отбивать чечетку, бешено рукоплеща и издавая какой-то дикарский вопль. Потом подошел к кровати, весьма непочтительно щелкнул тетушку в лоб, да так, что та завалилась на бок, задернул занавеси алькова и, нагнувшись, рывком извлек из-под кровати что-то пыльное, смятое и растрепанное, оказавшееся Ангелиной. Заключив ее в объятия, Оливье воскликнул:
– Наконец-то! Наконец-то! Теперь я богат! Богат, как Крез!
– Они уехали? – недоверчиво спросила Ангелина, высвобождаясь, вновь наклоняясь, отыскивая под кроватью туфлю и надевая ее на свою босую ногу.
– Фью! – хохоча, замахал руками Оливье. – Улетели! Исчезли! Умчались!
– Я чуть со страху не умерла, когда этот старикашка поймал меня за пятку, – пожаловалась Ангелина, принимаясь поправлять вконец растрепанную прическу.
Оливье чуть не подавился:
– За ногу?! Тебя?! – Его даже холодом обдало, однако французская ирония оказалась сильнее тревожного чувства. – Я ему сказал, будто это кошка, и он поверил! О-хо-хо!
Ангелина мгновение смотрела на него, потом пожала плечами и повернулась к зеркалу. Ей страшно хотелось задать Оливье один вопрос, но гордость не позволяла, достаточно она перед ним сегодня унижалась, выставив свое условие, при котором только и соглашалась помочь ему. Оливье тогда почувствовал, что попался в свою же ловушку, и горько пожалел о том, что, стараясь склонить Анжель на свою сторону, рассказал ей случай, вычитанный из «занимательных историй» Таллемана де Рео.
