Жюльетта Бенцони - Изгнанник (LExilé)
— Я не из тех, кто убивает путешественника в лесной чаще или закалывает кинжалом беззащитного священника в доме без слуг, как это делаете вы, — бросил ему Гийом, презрительно пожимая плечами. — Перед вами ваши судьи, я буду обвинителем, потому что мне очень важно, чтобы они узнали, какой перед ними негодяй.
— Судьи? К чему они? Вы же даете мне понять, что я уже осужден!
— Если хотите, можете называть их свидетелями, потому что я действительно не собираюсь оставить вам больше шансов на спасение. Поднимите его! — приказал Гийом, обращаясь к своим людям. — Я хочу, чтобы он стоя выслушал то, что я должен ему сказать.
Дагэ и Николя подхватили Сент-Алина и прислонили его к одному из больших котлов, который в дни большой стирки подвешивали над очагом из плоских камней. Несмотря на красноватый свет факелов, было заметно, что барон побледнел, и пот заструился по его лицу. С жестокой радостью Тремэн увидел в его глазах страх.
— Только за ваши преступления двух последних дней вы десять раз заслуживаете смерти! Вы убили аббата Николя, кюре Вьервиля, в его доме.
— Я его даже пальцем не тронул!
— Вы — нет, но это сделал ваш лакей, а приказ отдали вы. Он был всего лишь исполнителем вашей воли. Этим утром на дороге в Валонь вы, словно кролика, подстрелили барона де Класи, который непременно умер бы, если бы к нему на помощь не подоспел господин де Варанвиль.
— Он всего лишь ищейка, паршивый полицейский! Разве он идет в счет?
— Для нормальных людей — да, но вы этим не ограничились, а решили убить мою дочь и моего внука, не считая тех, кто пытался их защитить. Должен ли я добавить, что перед этим вы выдали их министру полиции, написав анонимное письмо?
— Так вам и это известно? Проклятье, в этой ужасной стране все отлично осведомлены!
— Вы даже не отрицаете этого? — с отвращением спросил Гийом. — И вы считаете себя дворянином? Но, увы, и это еще не все. Несколько месяцев назад в Англии вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы предать, а потом и попытаться чужими руками убить принца, который верил в вас и доверился вам. Только за его несчастья и страдания вам следовало бы уважать его, если вы не уважаете его королевскую кровь.
На этот раз пленник расхохотался резким оскорбительным смехом:
— Королевская кровь? Я думал, что вы серьезный человек! Пусть вы считаете вашу дочь герцогиней Нормандской, это можно понять. Но верить всему остальному вранью... Этот несчастный был всего лишь сумасшедшим с манией величия, безумцем...
Его прервала звонкая пощечина, ошеломившая Гийома, потому что Сент-Алина ударил Александр де Варанвиль. Побелев, как полотно, молодой человек смотрел на барона сверкающими от гнева черными глазами.
— Ты и сам знаешь, Иуда, что ты лжешь! Ты продал своего хозяина, сына монархов-мучеников, того единственного, у кого было право управлять Францией! Господь свидетель, я ненавижу этого принца за то, что он отобрал у меня мою возлюбленную! Но Варанвиль никогда не поступится ни своей верностью, ни своим уважением к нему! Господин Тремэн, — юноша обратился к Гийому, — я требую покончить с ним! В другое время этого негодяя четвертовали бы. Но нам остается только очистить от него землю Нормандии. А так как я здесь единственный представитель дворянства, которое он бесчестит...
— Ты не один! — запротестовал Адам. — Я по матери де Нервиль!
— Ты прав. Прости меня, но позволь мне закончить! Так как вы назначили меня судьей, я осуществляю свое право и требую его смерти!
— Я тоже!
Эти два слова одновременно произнесли все присутствующие, но они стали последними, прозвучавшими в кипятильне. Раздался короткий, громкий выстрел, вычеркнувший барона де Сент-Алина из числа живых. Выстрелил не Гийом, а Потантен, решивший избавить тех, кого он любил, от необходимости марать руки. Потом наступила тишина.
Пока Дагэ и его люди увозили тела барона и его лакея в глухую чащу, чтобы сбросить в болото, пока Пьер Анбрюн возвращался к себе домой, а Александр де Варанвиль, несчастный и встревоженный, ехал к матери, Гийом и Франсуа ушли в библиотеку. Праздник, к сожалению, закончился слишком плохо.
Друзья долго молчали. Их не беспокоила сцена, участниками которой они стали. Они уже забыли о ней, поглощенные надвигающейся опасностью: тюрьма до конца дней для Элизабет и ее ребенка!
Канадец машинально достал свою трубку, набил ее, но не зажег. Мысли его витали где-то далеко. С огромной жалостью он смотрел на своего друга, чувствуя его страдания. Если Тремэн хотел, чтобы дочь осталась свободной, ему предстояло расстаться с ней, хотя он любил ее больше всего на свете. Не говоря уж о крохотном мальчике, ставшем таким дорогим для его сердца.
Помня о том, что молодая мать, чудом избежавшая смерти, отдыхает в своей спальне наверху под милосердным действием опиата, который ей дал врач, они оба не осмеливались заговорить. Неожиданно Франсуа решился:
— Почему ты не скажешь, о чем ты думаешь, Гийом? Я хорошо знаю, каково тебе сейчас, а ты знаешь, что есть только один-единственный выход: мой корабль.
Гийом вздрогнул, как человек, которого неожиданно разбудили.
— Что ты сказал?
— Я только что предложил тебе увезти Элизабет. Подумай о том, что на «Делавэре» американский флаг — именно его сильнее всего уважают во французских портах! — и мне ничто не мешает взять на корабль членов твоей семьи, за которыми я буду следить как отец. И в любом случае до другого берега Атлантики всего лишь три или четыре недели плавания!
Тремэн устало провел ладонью по осунувшемуся лицу и сел рядом с другом.
— Признаю, что мне пришла в голову мысль попросить тебя об этом, — вздохнул он, — но я не осмеливался это сделать. И потом... мои дети у этих американцев, которых я ненавижу почти так же сильно, как англичан...
— Тебе понравится Джон Доусон! И потом, тебе просто необходимо с ним поладить, если ты хочешь навещать своих детей: пройдут долгие годы, прежде чем французский корабль сможет войти в порт Квебека[23]. А в Нью-Йорке никаких запретов! Даже наоборот! Корабли под трехцветным флагом принимают там по-братски. Ничто не помешает тебе и твоей семье приезжать туда так часто, как вы захотите. А у меня есть дом в Олбани, где Элизабет сможет оставаться до того момента, пока я не смогу официально привезти ее в Канаду. Это займет совсем мало времени!
— А что скажут твои дочери? Им может не понравиться появление Элизабет и малыша...
— Напоминаю тебе, что одна из них монахиня. А другая — самое замечательное создание в мире. Будь то в Олбани или в Квебеке, Элизабет будет в семье, под защитой. Но если у тебя есть другое решение... — добавил Франсуа таким тоном, словно боялся, что у Гийома оно действительно найдется.
— Его нет, но существует препятствие. «Делавэр» пришел разгрузиться и взять груз на борт. Ведь он не сможет отплыть в течение суток?
— Учитывая время года, мы предусмотрели стоянку на неделю. Если ты согласен, то я увезу Элизабет завтра вечером и потороплю команду с отплытием. В любом случае на борту, то есть на американской территории, ей нечего будет бояться господина Фуше.
— Завтра! — в голосе Тремэна послышалось рыдание. — Уже завтра! О, Боже мой!
— Ты предпочитаешь дождаться приезда инспектора Паска?
— Нет... Нет, ты прав! Это мой эгоизм... Хотя я должен был бы благодарить тебя на коленях! Франсуа, Франсуа... Ты спасаешь мою дочь, а я плачу! Все, хватит! Я пойду займусь подготовкой ее отъезда.
— А я благодарю тебя за твое доверие. Но ты уверен, что Элизабет согласится?
— Ей не остается ничего другого! Для переживаний у нас нет времени. Более того, она была готова последовать за своим супругом в Турцию. Ради своего сына она примет эту новую разлуку.
В эту ночь Гийом так и не лег спать. Он за полночь засиделся за своим рабочим столом, изучая одни бумаги, составляя другие, выкраивая из своего состояния часть для тех, кому предстояло уехать. И делал он это с ужасным ощущением: ему казалось, будто он составляет завещание. В портфель из зеленого сафьяна он убрал переводной вексель банка Лекульте, который примет любой американский банк, несколько акций голландских и ганзейских компаний, ценность которых нужно будет объяснить Франсуа Ньелю, некоторую сумму в золотых монетах и, наконец, свидетельство о браке, составленное аббатом Николя в двух экземплярах, по одному для каждого из супругов, из которых осталось лишь то, которое Элизабет доверила своему отцу. Потом Гийом написал длинное письмо своей дочери. Покончив с бумагами, он взял свечу, вышел из библиотеки, поднялся в свою спальню и заперся там.
Поставив свечу на стол, он передвинул его, отогнул угол ковра, опустился на колени и поднял одну планку пола с помощью перочинного ножа. Под планкой располагался маленький стальной сейф, ключ от которого он никогда не снимал с цепочки часов. Это была всего лишь небольшая коробочка, где лежал еще один ключ, который Гийом взял и направился с ним в свою туалетную комнату.
