Виктория Холт - Роковая женщина
— Скоро будете дома, мисси Моник, — сказал Жак.
— Лично мне, так скорей бы, — вставила Шантель, — и, по-моему мисси Моник тоже. К такой духоте надо привыкнуть.
Жак стеганул лошадей, и мы тронулись. Дети отступили, следя теми же широко раскрытыми немигающими глазами, как мы сворачиваем от моря по немощеной дороге, густо, заросшей по обеим сторонам блистающей на ослепительном солнце зеленой листвой. Вокруг роились огромные голубые бабочки, на пару секунд на крыло коляски присела стрекоза с пышно окрашенными крылышками.
Завидев ее, Эдвард тотчас замер от восхищения.
— Вам надо быть с ними осторожней. Москитам и прочей смертельно опасной нечисти не терпится отведать свежей английской крови, — не без злорадного озорства предостерегла Моник.
— Чую кровь англичанина, — дурачась, подхватил Эдвард.
— Вот именно, — продолжала Моник. — Она гуще, так как создана для холодного климата, и потому вкуснее.
Эдвард опасливо покосился на свою руку, но Шантель успокоила:
— Я здесь и все ушибы и укусы возьму на себя. Или ты забыл, что я сестра милосердия?
Коляска снова повернула, и мы двинулись параллельно берегу. Перед нами разворачивалось зрелище невиданной красоты: остров в своем первобытном состоянии — в отличие от набережной, которую портили жалкие мазанки из лозы и грязи и все, что сопутствует бедному человеческому жилью. Теперь мы могли видеть изгиб линии бухты, коралловый риф, растущие из самой воды пышные пальмы, прозрачное кристально-голубое море, изредка перемежающееся густой изумрудной зеленью.
— Где зеленая вода, можно купаться, — сообщила Моник. — Говорят, акулы никогда не заплывают в зеленую воду. Правда, Жак?
— Правда, мисси Моник, — подтвердил Жак.
— Акулы, — тотчас подхватил Эдвард. — Они откусывают и съедают ноги. Интересно, почему они любят ноги?
— Не сомневаюсь, что находят не менее вкусными и руки, — возразила Шантель.
Эдвард завороженно уставился в голубизну моря. Но я заметила, как он прижался ко мне. Передалось ли ему отталкивающее чувство, которое постепенно охватывало меня? Меня тронуло, что он инстинктивно придвинулся ко мне, ища зашиты. Моник подалась вперед с разгоряченными глазами.
— О, вам здесь очень понравится.
В ее голосе прозвучали истерические нотки. Шантель тоже успела их уловить и, взяв за руку, мягко усадила Моник обратно на сиденье: дельная сестра, не забывающая своих обязанностей даже на ухабистой дороге к месту, которое она, скорей всего, сочтет весьма затруднительным для жизни.
Свернув на узкую дорожку, мы въехали между кованых железных ворот в дикие заросли, так сужавшие и без того тесную тропу, что ветви задевали бока коляски. Мы сделали круг и оказались перед домом. Он был длинный, в три этажа, покрыт чем-то напоминавшим штукатурку, почти невидимую под пышно разросшимся вьюном. Внизу располагались крыльцо и открытая веранда, сверху несколько окон выходили на балконы; в местах, где все же проглядывала штукатурка, она была в щербинах или вовсе облуплена.
Перед домом тянулась полоса травы, которую можно было бы признать лужайкой, не будь она такой заросшей. Посреди нее стояли два больших раскидистых дерева, густо затенявших строение. Впрочем, мое внимание переключилось на женщину, которая стояла на крыльце. Она была тучная, какой, по моему представлению, с возрастом становились все туземки. Вдобавок она была высокого роста и одета в такое же ситцевое платье с цветочным узором — судя по всему, традиционный наряд островитянок, местами тронутые сединой густые черные волосы были взбиты к макушке и закреплялись огромной величины заколками. С шеи свисали ряды бус — из нанизанных кораллов каури; из них же были составлены висячие серьги.
— Жак! — воскликнула она. — Ты таки ее привез! Привез мисси Моник!
— Я здесь, Щука, — крикнула в ответ Моник и, выбравшись из коляски, бросилась на руки необъятной Щуки.
Сошли и мы с Шантелью, захватив с собой Эдварда.
— А вот и мой маленький, — представила его Моник.
Огромные черные глаза Щуки, местами с красными прожилками воззрились на Эдварда. Она подхватила его руки и запричитала:
— Маленький моей маленькой!
— Я не маленький, — запротестовал Эдвард. — Я приплыл из-за моря с капитаном Стреттоном.
— Вот оно что, — отозвалась Щука.
Нас с Шантелью словно и не было вовсе. Уловив уже знакомый злой блеск в глазах Моник, я поняла, что это не случайно. Этим она подчеркивала, что была здесь хозяйкой, а мы прислугой. Интересно, что об этом думала Шантель. Очень скоро я это узнала.
— Пора и нам представиться, — сказала она. — Мисс Анна Брет и сестра Ломан.
— Гувернантка и сестра милосердия, — прибавила Моник.
Щука кивнула, мельком остановив на нас черные глазищи. Ее выражение говорило, что ставит она нас невысоко.
— Иди к маман, — обратилась к Моник Щука. — Она тебя ждет.
— Нам тоже входить? — саркастически спросила Шантель. — Или для нас черный ход?
— Можете войти, — с ухмылкой ответила Моник.
Ступая на крыльцо, я заметила, как что-то напоминающее ящерицу скользнуло между стойками двери, и тотчас догадалась, зачем здешние хижины были подняты на сваи.
Войдя в холл, мы сразу ощутили разницу температуры: здесь она упала градусов на двадцать. В нашем состоянии мы только порадовались этому. Но как здесь было сумрачно! Только некоторое время спустя мои глаза приспособились. Зеленые ставни единственного окна были закрыты: опять же, подозреваю, как мера предосторожности против вторжения нежелательных насекомых — это и была причина темноты в холле. Пестрые циновки были разбросаны по полу, который, не будь их, пришлось бы изредка мыть. Пол был щербатый, с отломанными кое-где половицами.
В дальнем краю холла вместо двери была бисерная занавесь. Крытый клеенкой стол украшали бронзовая статуэтка с редкостно безобразным лицом и стоявшая рядом то ли бронзовая, то ли медная трость. Я догадалась, что это был обеденный гонг.
Нас провели наверх лестницей, укрытой красным вытертым ковром, из-под которого выглядывали голые половицы. Их уже давно не красили и не вощили, ковер, должно быть, тоже был пропылен.
Мы взошли на площадку, куда выходила дверь, сразу распахнутая Щукой.
— Мисси Моник, — возгласила она, первой входя в комнату.
В комнате был тот же полумрак, но мои глаза успели освоиться. Мне в руку вцепился Эдвард: я крепко сжала его ладонь.
Странной была эта комната, вся заставленная тяжеловесной мебелью. Бросились в глаза латунные безделушки, маленький медный столик, тяжелые стулья и картины на стенах. Запахнутые ставни и здесь не допускали насекомых и духоту.
