Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны
Зоя Александровна улыбнулась. Ответный ход ученицы развеселил ее.
– Неужели вы, дети, судачили обо мне?
– Ну, предположения строили.
– О да. Это была «личная драма». Он был видный государственный деятель, и, увы… он был женат.
– Всю жизнь вы продолжали любить его?
– Глупо, правда? Всегда есть выбор: выйти замуж без любви или же всю жизнь оплакивать несбывшееся. Признаюсь, иногда я раздумываю о правильности принятого однажды решения. Глядишь, сейчас у меня подрастали бы внуки, рассказывала бы им сказки…
– Но у вас столько учеников! Они – ваши дети и ваши внуки…
– Полноте, Инночка, не стоит меня жалеть или утешать. В старости ведь не столь важно – есть ли у тебя ученики или же внуки. Важнее другое.
– Что же?
– Чистая совесть. Да, да, не смотрите на меня так. Когда-нибудь вы поймете, что я имею в виду.
– А любовь? Она… забывается?
– Любовь? Нет, зачем же? Не забылась. – Зоя Александровна улыбнулась. – Но она уже не болит, Инночка. Болит только совесть.
Зоя Александровна вышла проводить гостью. Они шли по Социалистической, бывшей Дворянской, и посмеивались метаморфозам – любимские улицы были сплошь переименованы. Улица Карла Маркса соседствовала с улицей Карла Либкнехта. Наверняка, задумывая свои великие дела, эти два немца помыслить не могли, что их именами будут названы улицы далекого старинного русского поселения, по которым гуляют коровы и козы, оставляя за собой дымящиеся навозные лепешки, а по утрам бабы носят в корзинах белье на реку и бьют его колотушкой.
Прощаясь, Августина спросила:
– Зоя Александровна, а вы… вы так и не узнали, что стало с вашим возлюбленным?
– Где он сейчас? Нет, не знаю. Надеюсь, ему удалось уехать в первые дни переворота. Иначе – не смею даже предположить…
Августина расцеловала учительницу и дальше отправилась одна. Ноги повели ее на берег, к беседке. Она села на скамью и стала смотреть на воду. В реке отражались позолоченные кроны берез, а рябины на берегу отчаянно алели. Разговор с учительницей разбередил память. Увы, Ася должна была признаться себе: задавая вопросы старой учительнице, она искала ответов на свои, которые не могла задать никому. Больше всего на свете она сейчас хотела бы знать: что с ним? Где он сейчас?
А в эту самую минуту международный экспресс класса «люкс» летел сквозь осень из Финляндии в Россию, разрезая собой разноцветье придорожного леса. Золотисто-желтые березы, оранжевые осины, зеленые ели и красно-коричневые клены, словно сошедшие с полотен Левитана или Шишкина, мелькали за окном вагона, и два респектабельных пассажира, только что оживленно беседовавшие, одновременно умолкли, завороженные пейзажем.
За перелеском открылось поле, где рядами стояли суслоны потемневшей соломы, а за полем – желтый луг с извилистой рекой, позади которой в золоте деревьев пряталась полуразрушенная колокольня.
Господин, говорящий по-русски с акцентом, чешский хирург, был большим поклонником учения Маркса. Отправился в Россию, чтобы принять участие в строительстве социализма, и теперь был крайне возбужден близостью светлой цели. Дорогой много говорил и успел поделиться со своим спутником мечтами, взглядами и пристрастиями, узнав взамен только лишь, что попутчик его – эмигрант из России, не был на Родине более десяти лет и теперь едет по особому приглашению правительства для создания новых прекрасных станций метрополитена.
Чех взглянул на своего спутника затуманенным взором и спросил:
– Господин архитектор, готов поспорить – вы сейчас вспоминаете детство, проведенное здесь? Нянюшка, родительское имение…
– Не угадали, – с неохотой выныривая из своих дум, отозвался попутчик. – Я подумал об одной женщине, жившей некогда в этих краях.
– О-о… Да вы романтик!
– Я лишь хотел бы знать, как сложилась ее судьба.
Городская тюрьма в Архангельске оказалась переполнена, и новую партию заключенных – сплошь уголовников – поместили на ночь в деревянный угольный сарай, одиноко стоявший за территорией «колючки». Арестантов загнали в сарай, наглухо задвинули засов и оставили наедине с громко и грубо выражаемым недовольством. В сарае не оказалось не то чтобы наскоро сколоченных деревянных нар, но даже старой соломы, на которой можно было бы устроиться на ночь. Уголовники поорали, повозмущались, но, видя тщету своих усилий, стали устраиваться на ночь. Посреди сарая, на плоском, найденном здесь же неровном куске ржавой жести развели подобие костерка. Остатки угля и выломанные из пола щепки источали тепло для сгрудившейся вокруг огня касты уголовных авторитетов. Шпана в углу резалась в карты, грязно ругалась, курила и мечтала о жратве.
Загнанным в сарай арестантам не досталось не только мест в камерах, но и скудной тюремной пайки. Даже хлеба не выдали – напрасно ждали измученные долгим пешим переходом, вымотанные, голодные зэки. Кое-кто уже спал, когда визгливый голос карманника по кличке Шнурок противным дискантом ввинтился в дремотную тишину:
– Ба! Какие люди! Гля, да у нас тут поп шаманит!
И, скрутившись пружиной, Шнурок подпрыгнул и оказался напротив стоявшего на коленях бородатого арестанта, тихо шевелящего губами. Как мог священник оказаться в одной партии со шпаной? Единственный чужеродный элемент в этой серой массе, он немедленно привлек внимание уголовников – проснулись даже те, кто крепко спал. Посыпались шуточки про опиум, про непорочное зачатие и прочая, прочая.
Священник, углубленную молитву которого так бесцеремонно прервали, перекрестился, поднялся с колен и тут же оказался в центре внимания.
– А пущай он споет нам, – предложил кто-то. – Попы поют зычно.
– Нет, поп, ты лучше спляши. Уважь пацанов, устали.
– Барыню! – подхватила шпана, обрадованная нежданным развлечением.
– Барыню! – подхватили несколько голосов с разных углов темного сарая. – А мы тебе, дед, подпоем!
И кто-то завел мотив. Шнурок начал притопывать, толкнув батюшку несильно в грудь, как бы подбадривая, поощряя не стесняться, дескать, все свои.
Батюшка отвел руку Шнурка и сказал негромко, но твердо:
– Ни плясать, ни петь я не стану. А вам спать пора, завтра трудный день предстоит.
– Да ладно, Шаман, уважь публику, – бросил кто-то из уголовных авторитетов, греющихся у догорающего костра.
Но священник будто не услышал обращенных к нему слов. Повернулся и двинулся в свой угол, аккуратно обходя лежащих.
– Ты, однако, поп, борзеешь… Я же тебя щас урою…
Длинный худой Шнурок под улюлюканье шпаны нехорошо усмехнулся и покачал головой. Мол, все видели – я, мол, давал попу шанс одуматься.
– Пугать меня не надо, – спокойно возразил священник, устраивая под голову тощий дорожный сидор. – Думаешь, меня не били? Следователь на допросах бил, и надзиратели в лагере били. Всякое было. Но против совести я, сынок, давно ничего не делаю и тебе не советую. Ни под чью дудку не плясал и плясать не буду, Алексей.
