Джейн Фэйзер - Возлюбленный враг
Не в силах вымолвить ни слова, Алекс обнял ее, и они прижались друг к другу, пылко подтверждая абсолютную верность любви, которая возникла ниоткуда, внезапно и от которой некуда было деться.
Часть вторая. Когда любовь трудна и безрассудна
Глава 16
— Клянусь Богом, этот северный климат только дьяволу сгодится! — Гилл Кортни, недовольно фыркнув, опрокинул обжигающее содержимое жестяной кружки в рот и захромал к двери лачуги, дававшей явно недостаточную защиту от дождя, заливавшего окрестности Нортумберийских холмов. Правда, обитателям лачуги еще повезло по сравнению с солдатами, пытавшимися укрыться от дождя под парусиновым навесом.
— Успокойся, Гилл. Выпей еще бренди. — Лорд Питер Оттшор подтолкнул к нему бутылку, переглянувшись со своими товарищами. Все они с готовностью посочувствовали бы человеку, которому старая рана из-за сырости и холода не давала покоя. Гилл Кортни был при смерти почти два месяца, все жуткие недели отступления, и только чудо спасло его ногу. Он все еще недостаточно окреп, даже после восемнадцати месяцев пребывания в горах Шотландии, после падения Оксфорда. Но Кортни было трудно сочувствовать. Невыдержанный и резкий, он при любой возможности ссылался на ранение, чтобы уклониться от службы.
— Господи, ну и жалкое жилье мы нашли, — Джеймс, герцог Гамильтон, командующий силами роялистов, распахнул плохо державшуюся дверь, похлопывая намокшей перчаткой по ладони. Он швырнул шляпу с обтрепанным пером в угол, на утоптанный земляной пол. — Остается надеяться, что на юг от Дарема мы доберемся раньше, чем мятежники настигнут нас. Этот сброд, вон там, — презрительно указал он на лагерь, — не имеет ни малейшего представления о службе. Нам нужно использовать каждую возможность, чтобы как-то обучить их.
— Новобранцы не смогут противостоять закаленным в боях солдатам парламентской армии нового образца, — согласился с ним светловолосый полковник. — Но трудно учить их в такую погоду. Бедняги и так уже промокли до нитки, а обсохнуть негде.
— Им это только на пользу пойдет, — ворчливо сказал Гилл Кортни. — Лишь бы не поджали хвост и не кинулись бежать, как только увидят Кромвеля.
— У вас нет оснований обвинять их в трусости, Кортни, — сказал герцог Гамильтон с легким недовольством. — Они не обучены и нуждаются в том, чтобы их приободрили, а не осуждали без всяких оснований. Разве вы не разводящий часовых?
Гилл Кортни вспыхнул, недовольно пробормотал, что это действительно так, нахлобучил шляпу и вышел из лачуги туда, где его поджидала отвратительная погода. Восемнадцать месяцев он провел с этой проклятой армией, восемнадцать месяцев боли и неудобств, а впереди — лишь перспектива боя, равносильного самоубийству, ведь новобранцев кинут против прекрасно обученных, дисциплинированных и опытных солдат парламентской армии нового образца. Будь у него хотя бы капля здравого смысла, он с самого начала не вмешивался бы в эту войну, но его чертова жена попрекала его смертью своего отца, даже его мать, хотя и рыдала, все же говорила, что он единственный во всей округе не встал на сторону короля. Ну и где же, черт возьми, они сейчас — и жена, и мать? Кто-нибудь должен был доставить им сообщение, что его тяжело ранили, но отступление было таким беспорядочным бегством, что дальнейшая связь с ними стала невозможной. Если бы он был в сознании, а не сходил с ума от боли, то настоял, чтобы его доставили назад, в Дорсет, но его отправили вместе с обозом, потом мучили хирурги… И теперь, как только шел дождь (а он практически не прекращался), боль в бедре вспыхивала с новой силой, и всем на это было наплевать. Насколько он помнил, Вирджиния умела немного лечить. Конечно, не нежным обращением — тихим шепотом и прохладными руками, абсолютным вниманием к каждому его желанию еще до того, как он высказал его. Нет, она делала настои и мази, которые притупляли боль.
Вирджиния, его жена, связана с ним нерушимыми узами долга. Но она почему-то противилась этому долгу. Он не мог привести конкретного примера, но знал, что это так. Она не спорила с ним, была покорной, лежала под ним без звука, ухаживала и оказывала ему внимание, как и подобает жене. Но она не была по-настоящему покорной, верной своему долгу. Мать с самого начала поняла это, пыталась обуздать невестку, поощряла сына утверждать свою власть над ней любым способом. Но в серых глазах Джинни было что-то такое, что мешало ему применить физическую силу и даже пугало его. Он подумал, что в будущем все изменится. Война и раны сделали его жестче, и никакие слабые женские протесты не подействуют теперь на него. Ее образ промелькнул перед его глазами, и плоть дрогнула. У него не было женщины целых восемнадцать месяцев. Если будет на то воля Господа, он вернется к той, что принадлежит ему, которой можно пользоваться в любой момент, как только пожелает ее властелин.
Джинни смотрела с холма вниз на то, что когда-то было мирными зелеными садами Кента. Сейчас здесь царило только опустошение — фруктовые деревья спилены на дрова, поля, цветники опустели. Она взглянула на Алекса, сидевшего с каменным лицом на жеребце и смотревшего на когда-то плодородные земли имения Грэнтем. Особняк из серого камня прижался к подножию небольшого холма, но парк уже больше не зеленел. Повсюду была лишь красно-коричневая, выжженная и оскверненная земля.
— Не лучше ли нам продолжить путь? — мягко спросила она.
— Не могу. Я приехал сюда и должен довести дело до конца. Мне необходимо узнать самое худшее… кто остался в живых… — Губы Алекса исказила гримаса. — Конечно, никто мне не обрадуется. Но если им нужна помощь, мой долг предложить ее.
Джинни не ответила, и группа всадников двинулась вниз по холму, к дому Алекса. Они сделали небольшой крюк по дороге в Шотландию, и она была свидетелем мучительного процесса принятия решения; ведь он знал, что те, кому он стремится помочь, в лучшем случае будут считать его врагом, а в худшем — предателем. Она не стала ничего советовать ему, понимая, что в этом вопросе даже возлюбленная не имеет права голоса. Но когда они приближались к дому, в душе ее появилось предчувствие боли за Алекса.
Оккупация владений Грэнтемов была разрушительной и безжалостной. Стены, огораживавшие парк, разрушены, на траве, там, где стояли палатки, зияли огромные вытоптанные пятна; повсюду торчали почерневшие пни деревьев, срубленных, очевидно, на дрова. Плодородные поля за парком заросли сорняками; несколько тощих коров пытались добыть себе корм. Дым не поднимался из труб, и, подъехав к дому, они увидели зияющие пустыми глазницами окна — все стекла были выбиты. Дом выглядел заброшенным, лишь в бывшем огороде была натянута бельевая веревка, на которой печально билась на ветру какая-то одежда. Даже солнечные часы из камня были разбиты; ветви абрикосового дерева, оторванные от шпалеры у каменной стены, сломались под тяжестью плодов, усыпав землю золотистой мякотью.
