Лили Браун - Письма маркизы
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине
Париж, 27 августа 1786 г.
Любимая моя! Поразительное известие о созыве нотаблей, которое ты мне сообщаешь, вынуждает меня ехать в провинцию. Так как от их собрания будет очень многое зависеть, то я должен употребить все усилия, чтобы повлиять на мои круги. Конечно, я никому не говорил о твоем сообщении, но думаю, что это дело станет известным раньше, чем это желательно Калонну. Для него собрание нотаблей является соломинкой, за которую хватается утопающий, так как реформы налогов, предлагаемые им, и от которых ты при твоем, легко воспламеняемом энтузиазме, ожидаешь спасения мира, в сущности, представляют лишь сладкую конфетку, чтобы скрыть горькое лекарство-дефицит, которое придется проглотить этому больному ребенку — Франции. И все же я должен признаться, что приветствую такое развитие вещей, потому что оно внесет ясность в наше положение, и даже если эта ясность будет ужасна, все же она предпочтительнее вечных сумерек, в которых мы обретаемся.
Что маркиз всеми силами противился этому и даже не побоялся навлечь на себя немилость короля, — это тоже вполне понятно. В его глазах такое обращение к какой бы то ни было корпорации, хотя бы это было его собственное сословие, является уступкой общественному мнению. Для него реформы и в особенности предложение о распространении поземельного налога на дворянство, равносильны капитуляции перед третьим сословием. Я думаю также, что он боится опубликования дефицита, так как он тесно связан с большими банками, и поэтому всеобщее финансовое расстройство не может не отразиться на нем.
Может быть, — и эта надежда укрепляет во мне силы для предстоящей борьбы, он даст тебе свободу, если не будет больше нуждаться в наследнике!
Наша переписка станет еще затруднительнее, чем прежде. Мое открытое несогласие с политическими взглядами маркиза окажет свое действие на узенькую полосу земли, отделяющую Монбельяр от Монжуа, и гнев его против меня еще усилится. Можешь ли ты пенять на меня, моя возлюбленная, что эта вражда внутренне освобождает меня? Пусть будет, что будет, но мы не будем разъединены, даже тогда, когда будем казаться недосягаемыми друг для друга! Уметь молчать, но не терять друг друга, — это пробный камень любви.
Граф Гюи Шеврез — Дельфине
Сен-Клу, 3 сентября 1786 г.
И вы могли нас покинуть, прекрасная Дельфина. Ибо на этот раз вы нас действительно покинули. Королева, державшая себя, действительно, по-королевски во время последней аудиенции, она улыбалась вам, собственноручно надевая вам на шею цепочку со своим портретом, как доказательство, что поведение маркиза отнюдь не ставится вам в упрек, она шепнула вам «до свидания!» — и рыдая, бросилась в объятия Ламбаль, как только двери закрылись за вами.
Вы пошли к королевским детям. Вскоре после того пришел дофин к своей августейшей матери. Он шел медленно, погруженный в раздумье, и его темные глаза на худеньком личике вопросительно смотрели на нее. Он протянул к ней свою маленькую, белую ручку и сказал, качая головой: «Мне кажется, и маркиза Монжуа плакала!..»
Разве нужны были эти слезы, моя прелестная приятельница? Разве как раз теперь не был подходящий момент для того… чтоб остаться, предоставив маркизу уехать? Когда год тому назад мы получили известие о рождении вашего ребенка и когда потом маркиз, преисполненный отцовской гордости, говорил о своем сыне и наследнике, то мне тотчас же стало ясно, что вы исполнили только свой долг. Но теперь, когда вы уже избавлены от него, — возвращайтесь же к нам, прекрасная маркиза, возвращайтесь пока пропасть, разделяющая нас, не сделалась непроходимой!
Моим девизом остается: Ma vie au roi, mon coeur aux dames[18]. Будьте же милосердны и не становитесь причиной того, что первая часть девиза вступит в борьбу со второй!
Граф Гибер — Дельфине
Париж, 9 сентября 1786 г.
Уважаемая маркиза. С поспешностью, похожей на бегство, семья Монжуа покинула Париж. А между тем, как было бы интересно поговорить с вами о многознаменательных событиях последнего времени.
Калонн был вынужден необходимостью к такому шагу, который, при известных обстоятельствах, может сделаться началом конституционного развития, — конечно, не с ним, а против него! Неккер опасается, что Калонн, побуждаемый временными заботами и ослепленный минутным успехом, не оказался бы достаточно неблагоразумным и не разоблачил бы финансовое положение таким образом, что авторитет правительства был бы окончательно погребен. Неккер, — я могу доверить вам это, так как я в свое время беспощадно отзывался о нем, как о министре — сообщил мне наедине, что он, в отчете 1781 г., сознательно скрыл истину, и теперь в этом направлении питает самые серьезные опасения.
Знаете ли вы что-нибудь об этом?
Может быть, возможно было бы предупредить серьезные последствия, если бы можно было своевременно получить надлежащие сведения. Напишите мне, прошу вас, также и о своих ближайших планах. Останетесь ли вы до собрания нотаблей во Фроберге? Моя служба, быть может, приведет меня в Альзас, и я, конечно, не упущу случая поцеловать ручку прекраснейшей женщины Франции.
Люсьен Гальяр — Дельфине
Париж, 11 октября 1786 г.
Уважаемая маркиза. С радостью исполняю ваше желание, жалея только о том, что его так нетрудно исполнить! Вы всегда будете знать мой адрес, хотя бы он часто менялся. Мое перо, которое, — по уверению никого другого, а самого начальника полиции Ленуара, — пишет не чернилами, а ядом, вынудит меня оставаться в тени во время собрания нотаблей. Даже из моих единомышленников лишь очень немногие понимают мой восторг, по поводу надежды на события будущего года.
Нотабли, которые все еще умеют ослеплять наивных людей блеском своего выступления и искусными формами своего обхождения, будут теперь вынуждены перед целым миром раскрыть свою внутреннюю сущность, и тогда все увидят, что даже их лучшими поступками руководит только себялюбие!
Благодеяния их — это опиум для народа. Их верность королю — только средство обеспечить себе богатейшие доходы, их гордость — маска, скрывающая их внутреннюю пустоту!
Только среди женщин есть исключения. Я узнал это путем самого прекрасного и самого горького опыта моей жизни. Есть одна, которая соединяет в себе все добродетели и все преимущества дворянства, точно так же, как я узнал другую, душа которой представляла открытую сточную канаву, воспринимавшую в себя грязные воды всех пороков третьего сословия. Это была моя мать. Понимаете вы, маркиза, почему самым горячим желанием всей моей жизни было — держаться от нее как можно дальше и почему вы для меня являетесь звездой, к которой тянется мое искалеченное тело?
