Георг Борн - Новая царица гарема
Мансур с минуту смотрел с безлюдной улицы в окно на мудрствующего софта, и улыбка удовольствия скользнула по его мрачному лицу. Этот софт был именно таким человеком, какой был нужен для планов шейх-уль-ислама, – из него можно было сделать фанатика, готового пожертвовать жизнью ради дела.
Мансур-эфенди тихо приказал Черному Карлику не делать шума и поднял Сирру на руки. Он вошел в дом с задней стороны. Комната была освещена маленькой лампой, и из нее вела лестница на второй этаж. Мансур тихо поднялся по ней и наверху отпустил Сирру. Тут вверху в широком и длинном коридоре находилось много дверей. Мансур отворил одну из них. Она вела в большую комнату, выходившую во двор дома. Обстановку ее составляли хорошо сохранившийся диван и стол, на полу был дорогой ковер, другой ковер разделял комнату на две части. В это помещение и привел Мансур Черного Карлика, снял повязку и тихо отдал девушке некоторые приказания. Затем он оставил комнату и неслышно спустился по ступенькам лестницы.
Не будучи никем замечен, шейх-уль-ислам вышел на улицу и вернулся к своей карете, ждавшей его на другой стороне улицы у минарета. Приказав кучеру ехать к дому софта Ибама за минаретом и остановиться там, он сел в экипаж и доехал в нем до дверей дома, в котором только что был. Тут он вышел из кареты и велел кучеру дожидаться. Он вошел в дом и теперь направился к дверям той комнаты внизу, где занимался софт. Он постучал. Дверь тотчас была отворена. Бледный софт Ибам, одетый в широкий рваный кафтан, стоял перед Мансуром-эфенди. Он пристально смотрел на гостя своими большими огненными черными глазами.
– Знаешь ты меня? – спросил Мансур, входя к нему в комнату.
Ибам, по-видимому, сильно испугался.
– Ты шейх-уль-ислам, мудрый и великий баба-Мансур, – произнес он глубоким глухим голосом. – Какая милость и честь пали на долю дома простого софта!
– Ты посылал за мной, софт, – сказал Мансур все еще изумленному Ибаму.
– Я?! Мудрый и могущественный баба-Мансур, как мог я дерзнуть?
– Нарочный, посланный от тебя, час назад явился ко мне.
– Нарочный? – спросил Ибам, дрожа и побледнев еще более. – Он приходил к тебе?
– Он принес мне известие, что в доме твоем случилось чудо.
– Чудо в моем доме?
– Так сообщил мне нарочный.
– Велик Аллах, мудрый и могущественный баба-Мансур! – воскликнул софт. – Дух, которого я вызывал, повиновался. Вот победа моего учения. Но не к тебе вызывал я его, а к себе. Прости мне мой дерзкий поступок. Это и есть чудо, о котором говоришь ты?
– Ошибаешься, софт. Твой нарочный говорил мне, будто чудо находится в одном из верхних покоев твоего дома, и мне хотелось бы взглянуть на него.
Ибам снова устремил на Мансура-эфенди свой страшный, как у мертвеца, взгляд.
– Чудо наверху, в моем доме? Пойдем же посмотрим и убедимся, действительно ли постигла меня подобная награда! – вскричал он и схватил лампу.
– Иди вперед, я пойду за тобой, – приказал Мансур.
С торжественной важностью, бормоча вполголоса странно звучащие слова, поднялся софт Ибам с лампой в руке по лестнице, между тем как Мансур-эфенди, не спуская с него глаз, следовал за ним.
Наверху Ибам открыл сначала одну дверь – за нею было пусто. Затем он подошел к другой и отворил ее – там на ковре сидело на корточках, как будто страшный призрак, существо, какого софт еще никогда не видал. При виде его он содрогнулся. Затем сверхъестественная радость преобразила его мертвенно-бледное лицо. Заклинание духов удалось ему. Вот перед ним сидело странное, необыкновенное существо, и таинственный вестник сообщил, что в его доме случилось чудо. Он опустился на колени и пробормотал несколько невнятных слов.
– Кто ты? – закричал Мансур-эфенди Черному Карлику.
– Меня зовут Сирра, – зазвучал нежный ангельский голос, который вызвал блаженную улыбку на как бы преобразившемся лице софта. – Я мертвая и погребенная дочь Кадиджи, снотолковательницы из Галаты.
– Ты была похоронена?
– Да. Но я вернулась из могилы.
– Как это случилось?
– Я этого не знаю. Когда я пришла в себя, я уже более не была в могиле, куда положил меня грек Лаццаро.
– Чудо и знамение! – воскликнул софт, и его бледное лицо при ярком свете стоявшей перед ним на ковре лампы блаженно улыбалось. – Чудо в моем доме. Какая награда! Какая милость!
– Я не знаю, где я, – продолжала Сирра, – но я вижу много людей приходящих сюда ко мне вопрошать меня, заставлять меня заглядывать в их будущее и в далекие страны. Я узнаю между ними и знатных, и мать Кадиджу также. Защити меня от нее и от грека – я не хочу уходить отсюда. Я хочу остаться здесь.
– Да, ты должна здесь остаться! – воскликнул софт.
– Я уйду допросить снотолковательницу Кадиджу и грека Лаццаро, – сказал Мансур-эфенди. – Только после их показаний объяснится странный случай. До тех пор держи это существо в твоем доме.
– Торжество! Награда! – восклицал между тем Ибам.
– Уйди и оставь воскресшую из мертвых одну, – приказал Мансур-эфенди. – Я хочу узнать обо всем, что имеет связь с необъяснимыми показаниями странного существа. Я хочу выслушать не только грека и снотолкова-тельницу, но и муэдзина на кладбище, рывшего могилу. Необходимо разъяснить этот таинственный случай. Закрой и охраняй дверь.
Мансур-эфенди вышел с софтом из помещения, где Черный Карлик снова осталась одна. Софт в невыразимо гордом и торжественном расположении духа остался караулить у двери, а Мансур-эфенди спустился с лестницы и вернулся к своему экипажу, который тотчас же быстро умчался с ним по тихой и пустынной улице.
III. Новая царица гарема
Праздник Байрама уже наступил, начался восточный пост. Безмолвие царило на улицах Константинополя. Можно было видеть старых и молодых мужчин с четками в руках, прохаживающихся по улицам и ничего не говорящих, кроме хвалы Аллаху и его великому пророку. Никто не смел работать, никто в течение дня не смел ни есть, ни курить[9] – это тяжкое запрещение, и всякий, чтобы как-нибудь незаметно убить время поста, гуляет по базару или стоит во дворе мечети, или внизу на берегу ожидает желанных пушечных выстрелов, возвещающих закат солнца. Едва прозвучит сигнал, как с тем большей силой закипает жизнь, которая под гнетом закона замерла на день. Все едят, пьют, курят, и все население с истинным восторгом бросается в вихрь запрещенных днем удовольствий.
«По извилистым улицам гремят трубы, – так описывает праздник Швейгер Леркенфельд в своем сочинении, – под полумесяцем глухо звучат тамбурины в руках смуглых детей арнаутов, и когда ночное покрывало спустится на освещенный Стамбул, там и сям слышится нежная игра на флейте, выполняемая за затейливыми проволочными окнами того или другого гарема. С первыми лучами утренней зари за горами Скутари вторично пушечные удары возвещают наступление дня, и каждый мусульманин снова на день воздерживается от пищи, питья, курения и употребления благовонных эссенций.
